Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - [19]

В 1973 году на магаданской станции «Скорой помощи» дежурили круглосуточно 10–11 бригад, в том числе четыре специализированные: кардиологическая, противошоковая, психиатрическая и педиатрическая. В штатном расписании станции было 62 врача и 75 фельдшеров. Станция обслуживала в среднем 160–180 вызовов в сутки летом, более 200 — зимой и по 700 и более — во время эпидемий.

Общая сумма ассигнований на здравоохранение в Магадане составила в 1973 году 7 миллионов 805 тысяч рублей (Магаданская орденоносная Магадан. 1974. С. 294–295).

Так что Веру Васильевну очень быстро подхватили, и через полчаса она уже была в больнице.

Первые три дня Вере Васильевне было совсем плохо. Приступы накатывали один за другим. Казалось, что справа, где ребра кончаются, открылась у нее рана и кто-то в этой ране ворочается. Врачи подозревали калькулезный холецистит и предлагали операцию, но Вера Васильевна отказалась. И не потому что боялась — от такой боли на все решишься, а потому что не хотелось ей ничего, не было сил хотеть чего-нибудь — пусть будет, что будет, что она заслужила. Так ей и надо; если честно жить не умела, а то вознеслась бог знает куда, старший научный сотрудник за ней ходит, на машине ездит, письма пишет из-за границы — и не стони теперь.

Она и Виктору Степановичу нацарапала записку, в которой просила простить ее за то, что не все у них в жизни было хорошо, не всегда она думала о нем так, как следовало бы, и заботиться не успевала, пусть он ее простит, если сможет.

Тоня прорвалась, когда боль немножко отпустила, — наверное, компрессы парафиновые помогли. Посетителей в отделение вообще не пускали — тесно, кровати даже в коридорах стоят, и в палате не повернешься. Но Тоню, если она чего захочет, разве удержишь? Она халат белый где-то раздобыла и прямо в нем в больницу пришла, сказала, что в поликлинике работает и у нее тут родственница лежит. Кто же медицинскому работнику откажет?

Вера Васильевна и не узнала ее, когда она в белом халате подкатилась.

— Ну, — говорит, — что болит? На что жалуетесь?

— Плохо мне, — сказала Вера Васильевна, — потянулась я за этим Антоном, а он или прощелыга какой, или вовсе обманщик.

— Что так?

— Так ведь письма-то и открытка без штампов. Как они могли прийти?

— И очень просто — по секретной почте. Ее особый человек на машине развозит. Тут штампы не нужны.

— Да нет в Ленинграде никакого Крафта, — рассердилась Вера Васильевна и почувствовала, что сейчас печень опять заболит. — Что ты мне голову морочишь?

— Письмо, что ли, вернулось? — насторожилась Тоня. — Когда же ты успела?

— Телеграмма. Я тетке телеграмму дала, чтобы она по этому адресу сходила. А она написала, что нет такого.

— Вот оно что! — протянула Тоня. — Ну и скрытная же ты баба. Клещами из тебя все вытаскивать приходится. Я и не знала, что у тебя тетка в Ленинграде.

— Теперь все это неважно, — сказала Вера Васильевна. — Ну и дура же я была!

Они помолчали, пока Тоня разглядывала ее соседок по палате. А картина тяжелая. Слева, у самой стенки, ханыжка лежит — наглоталась люминалу или еще чего-то и храпит теперь в своем наркотическом сне, словно вода из молочной бутылки выливается — буль-буль и опять буль-буль-буль. С другой стороны, рядом с Тоней, худенькая девочка лет восемнадцати лежит — двухсторонняя пневмония, мечется, как костерок на ветру, глазки горят, на катке продуло. За ней — женщина с желтым худым лицом — язва открылась. А дальше и с боков — еще какие-то лица. Те, кому совсем плохо, безучастные, кто пободрее, смотрят в их сторону с завистью — повезло этой с холециститом: врач знакомая пришла проведать, они свою не бросят, вытащат, а санитарка говорила уже, что умрет. Словно на них самих меньше внимания обращают — известно, что болезнь дет лает людей мнительными, особенно женщин. И во всей палате, хотя проветривают ее три раза в день и белье меняют как положено, тяжелый запах больных тел.

— Мой-то как там, пьет? — спросила Вера Васильевна.

— Не очень, — сказала Тоня. — Я вчера вечером заходила — на ногах держался.

— Пьет, — сказала Вера Васильевна, — а я тут неизвестно сколько пробуду.

И они опять помолчали. Потом санитарка явилась к кому-то с судном, и Тоня сказала, вставая:

— Вот апельсинки тебе. Поправляйся. И не переживай, а то дольше будешь болеть.

— Спасибо, — Вера Васильевна потянула ее за руку, чтобы та наклонилась. — А в ящике ничего не было, когда приходила?

— Вроде нет. Но я особенно не смотрела.

— Ты попроси в четвертой квартире ключик, от них подходит.

— Я сначала своим попробую, — сказала Тоня. — Они почти Все одинаковые.

— И тогда сразу принеси. Или передай через сестру, если не пустят. Только не читай.

Вечером сестра принесла банку венгерского компота — от Виктора Степановича, ему, конечно, за апельсинами стоять некогда, а то выпить не успеет. Хорошо еще, что записку написал: «Дома все в порядке. Выздоравливай».

«Значит, никаких писем не было, — подумала Вера Васильевна, — а то бы он сюда пьяный со скандалами пришел. Хорошо».

А что — хорошо? Что писем не было? Разве не отдала бы она сейчас все на свете за одну строчку от Антона? Да что там за строчку — за два слова: «Я есть!» И больше ничего не надо. Ради этого она и буйство Виктора Степановича бы выдержала. Разве мало она от него уже вытерпела? Правда, ревновать ее к кому-нибудь не приходилось — никакого повода не было. Да и вообще он тихий, даже не скажешь, что столько отсидел. Но муки с ним тоже немало, когда напьется, — сиди и слушай, как он всех честит. В последнее время, правда, уже не так много говорит — засыпает быстро. Конечно, здоровье уже не то, если шестой десяток. Но она бы все вытерпела ради этого письма. К тому же скандалить ему тут не дадут, сразу все сбегутся.