Свобода - [13]

Я обернулся на взрыв звука и увидел взлетающую в воздух, как огромная бабочка, королеву карнавала.

— Я не спрашиваю, как вы сюда попали. Я не спрашиваю, почему у евреев такие фамилии. Я не спрашиваю, почему пострадавший за веру христианин не знает, какой рукой крестятся. Мы — не расисты. Не смейте называть меня расистом! — как я потом узнал, полковник был начинающим кандидатом в губернаторы штата от консерваторов и обращался к своим врагам-либералам, — мы, уроженцы страны — дети всех народов. Да, у наших отцов был разный цвет кожи. Да, они говорили на разных языках. Знаете, что их объединяло?! Все они работали. Китайцы клали рельсы железных дорог. Итальянцы строили дома. Кенийцы и нигерийцы выращивали хлопок. Французы делали вино и сыр. Евреи шили одежду. Немцы варили сталь. Их кровью и потом построена наша страна. И от их лица я говорю вам: Паразиты! Вон!!! — на этот раз, уперев мне в рожу спусковой палец, полковник присел, как и полагается перед выстрелом. Я закрыл глаза и тут же открыл их, потому что меня толкнули, подавшись назад, впередистоящие. А он все стоял с пальцем у меня в роже, все не стрелял — и вдруг вскрикнул, охнул, отпрыгнул, впереди засвистели, полицейские с дубинками бросились в толпу, на сцену полетел еще один камень, Вере наступили на ногу, она закричала от боли и схватилась за меня. Пока менты не скрутили и не вынесли Пита, чья рыжая голова и малиновая рожа мелькали между их синими спинами и руками, он успел выворотить и метнуть в оратора еще пару брусчаток.

Короче, вечером собрались у Антонины — Анька, общие приятели Сухомлинские, мы с Верой и Верин папа, первый кефирник города Ташкента, нанес нам внезапный визит и, стеная, поплелся за нами к Питу. Меня он как-то не воспринял, особенно с именем возникла путаница — до того, что в ответ на Верино традиционное: «Познакомьтесь. Это папа. Это Боря» спросил: «Как Боря? Ведь тот был Боря?».

— И этот Боря.

Зато между ним и Антониной вспыхнула просто мгновенная симпатия, и началось одновременное излияние сердец.

Кефирник: Вы понимаете, что это фашизм, обыкновенный фашизм, как фильм был.

Антонина: Ой, не говорите. Сколько мы сюда пробивались…

Кефирник: Сначала такие речи, потом желтые повязки, а потом — сами знаете, что.

Антонина: Ой, не говорите, сколько денег выложил, все пришлось бросить, дети два года без матери у сестры, а тут сначала с этими красками…

Кефирник: Если так, зачем мы приехали? Мы бежали от фашизма — и куда мы приехали?

Антонина: Сначала с этими красками, прости Господи, как дурак с писаной торбой, потом запил, теперь вообще в тюрьме. Вышвырнут из страны в 24 часа, а я-то с детьми куда? К сестре в Гродно? Опять начинать жизнь с раскладушки?

Сухомлинский, басом: Это пробный шар. Если общественность не восстанет, они дальше пойдут.

Короче, они долго рассуждают о фашизме, о горькой Петиной судьбе, как Петя переживает, что дочка связалась с нерусским, причем, кефирник поддакивает, оказывается, еще давно Петина сестра поехала учиться в институт Лесгафта и вышла замуж за араба по имени Мубарис, отец чуть не застрелился, а теперь вот и дочка — хоть и приемная, но все-таки семья, неприятно, и как теперь Антонине ехать начинать жизнь с раскладушки, уже и раскладушек-то, наверное, не выпускают, и что же нам всем теперь делать, как объяснить местным, что ненависть к приезжим несовместима с демократией и в конечном итоге ударит по ним же самим — не поможет ли нам в этом русскоязычная пресса. Тут дверь открывается и входит Петя.

И уже по тому, как он входит, я сразу понимаю, что это совсем не тот Петя, с которым я имел удовольствие быть знакомым. Ему очень идет пластырь на лбу, и левый глаз, как будто приклеенный на синий пельмень. Но дело не в глазу. Дело в том, что перед нами — победитель, настолько другой человек, что было бы уместно переименовать его из Петра в Виктора.

Он еще не видел вечерних новостей, только назавтра в газетах появились заголовки: «Сенатор Блэкбэрн извинился перед Питером Слепцовым»; «Блэкбэрн: Я буду ходатайствовать о предоставлении Слепцову гражданства. Нам нужны гордые люди», Петю еще не фотографировали, не брали у него интервью; лейбо, враги полковника, еще не предложили ему место советника партии по работе с иммигрантами (Петя отказался), полковник еще не предложил ему место в хозотделе муниципалитета — предложение, которое Петя, естественно, принял, но, как только раскрылась железная дверь и в камеру с протянутой рукой и красной улыбкой на лице вошел Блэкберн, Петя понял, сколько очков он выбил каждой брошенной на сцену брусчаткой.

Новый Петя стоит посреди комнаты, держа за горлышко бутылку виски J&B, со стуком ставит ее на стол и, распарывая молчание, говорит:

— Тоня, я что-то устал. Посиделки перенесем на Новый Год.

Антонина, конечно, начинает хлопать крыльями и восклицать:

— Как тебя! Как тебя! Как тебя выпустили?!

— Подробности письмом. Посиделки окончены, я сказал. Боб, давай по стошке. Напиток богов. — Такой отзыв Пети о виски потрясает меня сильнее его чудесного появления. Обосранные гости, толкаясь, надевают куртки.

— Спасибо, Петя, — говорю я, — в другой раз.