Свирепые калеки - [194]

уход со сцены подобная реплика не осквернит. «Вот дерьму!» недостает изящества, недостает достоинства, недостает шарма, недостает воображения, недостает осознанности, оно просто-напросто вульгарно, просто-напросто грубо; и хотя Свиттерс ценил сквернословие как своего рода расстановку акцентов в разговоре, как весьма эффективное средство эмфазы, он негодовал и возмущался, когда невежи и хамы использовали таковое как заменитель словарного запаса, юнцы – как заменитель бунта, а эстрадные комики – как заменитель остроумия.

Свиттерс всегда уповал, что, когда пробьет его час, он сымпровизирует что-нибудь если не глубокое, то хотя бы оригинальное, что-нибудь соответствующее ситуации столь специфической, – иначе говоря, какую-нибудь драматическую истину. А если ничего в голову не придет – если времени будет в обрез, а вдохновения и того меньше, – он поклялся, что заорет: «Bay!» – заключительный вопль дерзкого ликования.

Благородные устремления, ничего не скажешь. Однако ж, когда гадюка земли сомкнула челюсти, когда взорвалась внутренняя шаровая молния, когда он утратил всякую связь с миром и понесся по спирали в наэлектризованную тьму, он не завопил ни «Bay!», ни чего бы то ни было, хотя бы смутно напоминающее знаменитое последнее слово. А будь в кабинку его звездного корабля «Invacare» встроен «черный ящик», он бы записал такие последние слова Свиттерса, уносимого по спирали в пресловутую наэлектризованную тьму: «Стой, сукин сын!» Ужас как деклассированно; до чего неловко вышло-то!

Наэлектризованная тьма – потому что не инертная. И, строго говоря, не то чтобы темная. Или скорее она была темной – и не была. Эта тьма вела себя как свет. Или, может статься, это свет вел себя как тьма. Ему-то откуда знать? Ну, какой из него судья – его уносит туда по спирали, беспомощного, ничего не в силах изменить. Будь у Свиттерса время проанализировать свое состояние (а времени как раз и не было, ибо Свиттерс погрузился в транстемпоральность, где линейный карандаш анализа снабжен ластиками с обоих концов), он, пожалуй, описал бы его как интерфейс. Как интерфейс между тьмой и светом. Как едва заметную тоненькую трещинку между инь и янь. Как реальность между одновременно существующими тем и этим. Как цифру между нулем и единицей. Как движение по спирали.

И тут Свиттерс осознал, что однажды уже проходил этим путем. Коридоры Вечности. Вот только сейчас в пузе его не бурлили триптаминовые алкалоиды растительного происхождения. И не появились еще колбочки, похваляющиеся, что они здесь хозяева. Однако в так называемой дали мерцал слабый отблеск – что-то вроде свечения-в-конце-тоннеля, – и Свиттерса влекло туда.

– Нет! От ультрамодного опыта «клинического посмертия» я категорически отказываюсь! – донеслось как бы со стороны. – Подавайте мне настоящую энчиладу,[270] или я…

– Хе!

– Маэстра? Это ты? Ты в порядке?

Ответа не последовало. Его несло по спирали сквозь тоннель – все дальше и дальше. Или, может, тоннель спиралью закручивался сквозь него. Он – игрушечная лодочка в канаве или он – канава… и где тогда девушки-художницы? Отблеск все ближе. Или, может, это он все ближе к отблеску?… Оказалось, впереди вовсе не свет как таковой, а что-то скорее смахивающее на пульсирующую мембрану, воздушную, многоцветную, с красно-зелеными разводами. У мембраны не было второго «Я», не было двойника-перевертыша, и Свиттерс поневоле задумался, найдется ли в этой дихотомической пустоте хоть одна сингулярность. Аура Абсолюта? Продолговатый мозг мандалы? Непорочное Сердце, вдруг ставшее зримым? Гиперпространственный гимен? И тут ему послышался звук – не музыка сфер, нет, отнюдь; низкий, резкий, сдавленный шум, рывками процарапывающийся из мембраны, словно кто-то откашливался.

Вступая в полихроматический пульсар, Свиттерс со всей отчетливостью ощущал, что мембрана готовится заговорить с ним; что, подобно так называемым пророкам древности, он вот-вот услышит самый настоящий голос того, что люди зовут Богом. Свиттерс – отдадим должное фигуре речи! – весь превратился в слух.

Очередной спазм сухого, отрывистого потрескивания. И наконец – голос.

«Нар-роды мир-pa, р-расслабьтесь!»

Вот все, что он сказал.

Свечение, зашипев, погасло.

На смену ему пришло ничто.

Пришлите клоунов.

* * *

В это самое мгновение – или так ему показалось – Свиттерс вновь вернулся в пределы традиционного сознания. Он эти пределы сразу узнал – все болело просто адски. Кроме того, он почуял присутствие рекламы.

Предметы не то чтобы медленно обретали очертания. Свиттерс открыл глаза и – бац! – увидел все сразу, четко и резко: бледно-желтые стены, занавески цвета кьянти, глянцево поблескивающий желтый столик у изголовья (в Италии даже у больничных палат есть некий шик); рекламный плакат «Мальборо» в окне, Пиппи в новехонькой, с иголочки, современной, облегченной рясе; Домино в своем старом сирийском чадоре, со своей проникающей до мозга костей улыбкой, со своими круглыми щечками и неистребимой жизнерадостностью.

– Где я? – спросил Свиттерс. А в следующий миг застонал и крайне неосмотрительно хлопнул себя ладонью по ноющему лбу. – Беру вопрос назад, ну пожалуйста, – взмолился он. Потому что в общих чертах уже догадывался, где он, – и, что еще более важно, потому что вопрос прозвучал вопиюще предсказуемо. Что за клише!