Свирель Марсиаса - [17]
Однажды я поймал не одного, а двух скворцов — самку и самца — да еще нашел в их яме четыре яичка. Яички были не меньше голубиных. Этим я одержал большую победу. Никто еще не отмечал такой победы в истории ловли скворцов.
Дома я отыскал старую клетку, устелил ее травой, положил яйца и впустил туда супружескую пару.
Птицы растерянно вертелись по клетке, испуская вопли негодования, потом стали яростно клевать проволоку и планки клетки, пока в кровь не разбили клювы. Утомившись в борьбе со своей темницей, они легли, раскинув крылья, поддерживая друг друга, в полной отчаяния позе и устремили свой удивленный и сердитый взгляд на яички, словно хотели им сказать:
«Вы нам не нужны! Для нас все кончено».
Потом, немного отдохнув, оба вскочили, будто сговорившись, и как безумные стали клевать яйца. Через несколько минут вся клетка и прекрасные птицы были измазаны яичным желтком…
Мне стало жаль их. Но я не освободил птиц — ведь так трудно поймать сразу парочку. Когда они уничтожали яйца, у меня мелькнула мысль открыть дверцы клетки. Но я был бессердечен — и не освободил скворцов.
Я говорил себе, что они привыкнут. Уверял себя, что они проголодались, потому и поклевали яйца. Я даже начал сердиться на них за это. Бывают же такие злые животные и птицы, которые съедают своих детей! У нас была когда-то такая кошка.
Я пошел, убил несколько мух, накопал червяков и принес птицам. Но они даже не повернули голов. До чего же злопамятны! Я тоже здорово разозлился.
— Буду я тут с вами возиться целый день! Не хотите есть — можете подыхать! — сказал я и ушел, уверенный, что скворцы возьмутся за ум, почувствовав голод.
Но птицы были раздражены больше, чем я предполагал. Они не дотрагивались ни до мух, ни до червяков ни в тот, ни на следующий день.
Утром третьего дня они еле держались на ногах от голода и от борьбы, которую вели с клеткой. Но я, бессердечный, смотрел на их отчаянную борьбу и не освобождал. Нашла коса на камень! Я хотел их принудить: или пусть они привыкнут к заточению, или пусть погибают! До чего же я был бездушен и зол!
На четвертый день утром я нашел скворцов распростертыми на дне клетки, с полузакрытыми, как во сне, глазами. Одна птица расправила крылья, словно желая взлететь, но не смогла даже встать на ноги. Тогда она правым своим крылом прикрыла другую птицу. Наверное, скворец, хотевший взлететь, был самцом и своим крылом решил защитить самочку от бессмысленной жестокости мальчишки-школьника, вероломно заключившего их в тюрьму.
Но школьник все еще не чувствовал вины, которую он совершил. Он не хотел освободить птиц, которыми хвалился перед всеми ребятами в квартале. Он оставил их в клетке и отправился в школу.
Вернувшись домой на обед, я нашел скворцов околевшими. Мухи ползали по их окровавленным головкам. Наша кошка сидела в углу двора, где была подвешена клетка, задрав голову кверху, облизываясь и в глубине души питая надежду, что хозяева дадут ей этих прекрасных птичек.
В эту минуту я так сильно почувствовал свою вину, что стал противен самому себе.
Но досаду я сорвал все-таки на кошке, которой дал такого пинка, что она отлетела на два метра в сторону.
На нашем дворе я вырыл глубокую яму и похоронил в ней скворцов. И с тех пор я не помню, чтоб когда-нибудь ловил птиц.
СТРАШНЫЙ СЛУЧАЙ
На дворе стоял дождливый майский вечер, когда мы сели ужинать в нашей кухне. Ветер свистел между стропилами, деревьями и проводами, как в декабре. Отец не знал, кого бранить, меня или мою сестру, потому что мы то и дело засыпали с ложкой тюри во рту.
Вдруг над потолком, в сенях, сразу за кухонным порогом послышалось странное постукивание: тук-тук-тук-тук-тук…
Сначала сильно, потом тише, тише, и наконец все смолкло.
Человеческая рука не могла бы стучать более отчетливо.
Мы замерли. Отец пожелтел, как воск. Мать задрожала. Мы с сестрой переводили взгляд с отца на мать; от страха мы не могли открыть рта.
Слышалось только легкое посапывание маленького братишки, спавшего в люльке, и потрескивание оливковых дров в очаге.
Отец выпил стакан воды, взял себя в руки и сказал:
— Ничего там нет. Ешьте, дети.
У матери глаза расширились от страха, но она постаралась улыбнуться и пробормотала:
— Это мы ослышались.
В то же мгновение стук на потолке в сенях раздался снова, но сильнее и дольше, чем прежде.
Мама пронзительно вскрикнула, схватила сестренку и меня и, прижав нас к груди, опустилась в углу, около очага. Отец вскочил и как вкопанный остановился около нас. Я плакал в голос на груди матери. Моя сестрица плакала еще сильней.
Прошло несколько ужасных, страшных минут, сопровождаемых ветром, завывавшим между стропилами и свистевшим среди деревьев и проводов.
Взглянув на отца, я испугался еще больше. При слабом свете очага и лампы, стоявшей на очаге, по его осунувшемуся лицу пробегали желтые и синие тени.
— Что это? — спросил он себя, с трудом переводя дыхание.
Мать перекрестилась и прошептала:
— О Иисусе Христе! О святая Мария! — и слезы побежали по ее испуганному лицу.
Ветер дул не переставая. Мне послышалось где-то жалобное мяуканье кошки. Казалось, это был голос нашей кошки.
