Свирель - [2]

После завтрака приезжает за дядей извозчик Матвей и везет его «на практику». В конюшне дядиной стоят рысаки — Громобой и Руслан, но дядя ездить на них боится: разобьют того гляди. А тетя Сура катается. Ей нипочем.

Костя любит зайти в конюшню и поговорить с кучером Фомою и поласкать Громобоя. Там в конюшне сумрак, пахнет навозом, светятся круглые лошадиные глаза, и слышно, как лошади влажно и вкусно жуют овес и тупо постукивают копытами.

— Не хочешь ли со мной в монастырь? — спрашивает Костю тетя Сура: — Фома! Заложи пролетку!

Вот выводит Фома Громобоя на двор, дает ему поиграть немного… Кокетничает застоявшийся Громобой, оседая на задние ноги и картинно крутя шеей.

Растревожил Громобой дворовое царство: куры, индюшки, сука Снегурка, и кухаркин сын Вася — все бегает по зеленому двору с криком и гамом.

Наконец, заложена пролетка и торжественный Фома подает к крыльцу. Тетя Сура и Костя едут в монастырь — едут они по Московской улице, мимо базарной площади, где огромные весы, сено, торговки под широчайшими зонтами, деревенские как будто полинявшие лошаденки и будочник, задремавший на посту…

А потом полосатый шлагбаум и пыльное шоссе, и бесконечные поля… Идут странники куда-то, в лаптях, с котомками, с длинными посохами; проехал на беговых дрожках чубастый, красногубый приказчик; закружил в небе стервятник…

Костя смотрит на тетю Суру.

У нее бледное, бледное лицо, глаза огромные круглые, как у Громобоя, только не такие добрые: и кажется, что губы ее алее крови… И смотрит тетя печально и жутко и будто бы видит она что-то другое, не то, что Костя, не поля, раскинувшиеся по холмам разноцветными пеленами, не это великолепное солнце, а ту черную страшную ночь, что убежала на заре сегодня… Куда? Бог знает. В глубь земли, должно быть. Но она вернется, вернется эта ночь.

— Какая тоска! — шепчет тетя: — Боже мой! Какая тоска!

Костя с изумлением смотрит на тетю Суру. Почему тоска, когда солнце так весело справляет праздничный обряд свой? Почему тоска, когда Громобой чудесно мчит легкую пролетку? Почему?

— Ты еще мальчик, Костя. Ты ничего не понимаешь.

Вот и монастырь. Ведут тетю Суру и Костю в трапезную, угощают завтраком — карасями в сметане и сливянкой душистой.

Монахини с тетей Сурой почтительны. А тетя странно улыбается алым ртом и смущает сестер огромными глазами, такими жуткими.

— И у вас тоска, сестры, — говорит тетя рассеянно: — одно утешение наливочка наша. Выпьем.

— Ишь какой хорошенький, — шепчет сестра Таисия и смотрит нежно на Костю: — и ты выпей, меленький.

От наливки кружится приятно Костина голова.

Идут все слегка возбужденные в монастырский парк.

— Никто, голубушки, не спасется, никто, — говорит тетя Сура, будто радуясь гибели: — я, ведь, тоже как в монастыре живу. Ведь, доктор то мой, сама знаешь, ко всему равнодушен. А я погибну, погибну… От однех мыслей погибну.

— А вы помолитесь, барынька.

На обратном пути тетя Сура заглядывает в глаза Косте и говорит.

— Таисия сказала, что ты хорошенький.

Костя краснеет.

— Что же ты молчишь, Костя?

— Вы, тетя, смеетесь надо мной.

— И вовсе нет. Хорошенький и хорошенький. Мне-то что. Я так. Мне все равно.

— У вас какие глаза большие, — говорит Костя задумчиво, — у нас в Лужниковской церкви у Богородицы такие глаза… Только у нее добрые…

— Ах, какой противный мальчишка. Значит, у меня злые глаза.

— Да.

— Так вот же тебе… Вот!

— И тетя Сура больно щиплет Костю за щеку.

— Ай, что вы! Что вы! — отбивается Костя.

Вернувшись домой, тетя садится за рояль. Играет Шопеновский похоронный марш. Потом плачет.

— Костя! Принеси мне из моей комнаты склянку такую с желтым рецептом — и коробочка такая рядом стоит.

Костя приносит.

— Что ты смотришь на меня? Ну все равно… Смотри…

Тетя расстегивает лиф и, набрав жидкости в шприц, вспрыскивает морфий.

Вскоре глаза у тети делаются влажными.

— Ну, Костя, давай с тобой вальс танцевать, пока дядя не пришел.

Они кружатся по комнате. И Костя чувствует около уха горячее дыхание тети Суры. И ему страшно заглянуть в тетины глаза большие, круглые, как у Громобоя.

III

Вот и весна пролетела в прозрачной голубизне на своих шелестящих крыльях. И солнце восходит на небо уверенно и стоит крепко там, на высоте, и опаляет землю. Жарко, душно, истомно.

При доме дядином есть сад, запущенный, полуфруктовый, провинциальный сад, огороженный высоким ветхим забором, за которым подобные же сады — такие же кривые яблони и груши, такая же беседка с шаткими ступеньками, гряды с сладко пахнущей клубникой, малиновые и смородиновые кусты, вишня и тенистые купы лип и берез.

Костя любит забраться в сад и, спрятавшись в некошеной траве, мечтать так и прислушиваться к золотому стрекотанью кузнечиков, к жужжанию сетчатокрылого мирка, к мелким, мелким, как бисер, звукам и звонам, которые рождаются в путанном лабиринте трав и цветов.

Костя любит солнцепек, любит часами лежать на спине, томно нежась, мечтая о лазурном небе — и смутные желания рождаются тогда в его сердце.

То рыженькую гимназистку под майским небом, то Любочку в вагоне вспоминает Костя. И кажется ему, что где-то, здесь, рядом, живет такая маленькая королева, и вот стоит только перелезть через этот высокий забор, и завидишь там на траве светлокудрую очаровательницу. Костя не знает хорошенько, что он будет делать тогда. Он, должно быть, низко, низко поклонится ей, коснется земли своей гимназической фуражкой. И, должно быть, робко приблизится к маленькой королеве и скажет ей, что он готов за нее умереть. А светлокудрая королева ответит: