Свингующие пары - [14]

Я был в тупике, словно атеист, заполучивший аудиенцию у Бога.

Немного предвосхищая события, могу сказать, что и мужья, которые не вовремя возвращаются домой, тоже существуют.

Я прислушался. Пела Лида так себе. Вышла из ванной, – я успел увидеть мельком пар в помещении, мокрое зеркало, дверь снова закрылась, – и оделась. На это ушло куда больше времени, чем я рассказываю. Она была настоящей женщиной, поэтому она была копушей. Долго собиралась, подбирала вещи, красилась. Через час-полтора она была готова. Я, – все еще голый и в кресле, – оглядел ее. Юбка до колена, белая рубашка с расширенным рукавом и воротником а-ля «Бешенные псы», цепочка.

Ну что, будем выходить, сказала она.

Я встал, я потянулся. Схватил Лиду за запястья. Срывая одежду, повалил на пол. Она запричитала, но что именно уже говорила, я не очень слышал: я возился с животом, с дорожкой от лобка до пупка, м коленями с грубоватой кожей спереди и мокрой и нежной кожей за ними, со скользкой и узкой щелью, которая пряталась в складках кожи. Разница между ней и моей жены была разительная: гребень Алиса кричал о том, что он есть. У нее была вагина с мужским характером, вагина-боец, и вагина-победитель. Вагина, которая брала. Лида же предпочитала давать, и, хоть, – по моим предположениям, – ее трахнули немало мужчин, – дырка у нее была маленькая, узкая и едва заметная.

Лида прятала ее, как сектант – реликвию.

И лишь я был одним из немногих, кому она, после замужества, – лишь после замужества, конечно, – открыла местонахождение клада. Я был словно добрый испанец, заслуживший право считаться другом племен Эльдорадо. Они открыли мне все свои тайны, и я теперь принадлежал двум мирам. Миру, в котором жил, и миру Лиды. Странному тихому, меланхоличному миру, в котором каждое утро она омывала свою дыру странными водами илистого озера, отчего дыра становилась лишь мягче, становилась лишь скользкой, и постепенно озеро пропиталось соками дыры, и скрыло в себе ее саму.

И вагина Лиды стала великой тайной.

Покопавшись, я все же нашёл её.

Разорвав рубаху, навалился на Лиду. И пока ее дыра подмахивала мне, мы сверху тоже нашли, чем заняться. Я помял груди, слюнявил шею, покусал за мясо, пощипал за бока. Она вертелась подо мной, – словно не было этого неудачного утра, – и вздрагивала раз за другим. У нее был каскад наслаждений. Я чувствовал, что реабилитировал себя. Как генерал Наполеона, разжалованный за трусость, я бросился на Лиду, как на вражеский строй, и безумной храбростью заслужил прощение.

…Если бы в комнату зашел ее муж, мы бы не смогли остановиться. Когда я кончил, у нее был вид шлюхи, прошедшей полк. Да и я держался из последних.

Мы были мокрые, как две пропитавшиеся канализацией крысы.

Ничего себе, сказал я, шлепаясь с нее на пол тюленем, упавшим в море со скалы.

Если что, заходи, сказала она.

Главное, ограничимся сексом, сказала она.

Это уж само собой, сказал я.

Но мы, конечно, не ограничились.

***

Убил я Алису случайно.

Думаю, это все из-за пизды.

Я всегда был одержим пиздой. Мне казалось, что это птица счастья, птица, чьи мягкие крылья осеняют меня своими взмахами. Каждая пизда моей жизни то складывала свои губы надо мной, то лицемерно поджимала их – важная, словно кардинал, вознесший двоеперстие. Да, я был изменником, предателем, двурушником и в этом: мне довелось поменять религию, во время одного из своих так называемых кризисов. Алиса часто попрекала меня за это. Это было очень странно, с учетом того, что моей жене было плевать на такие понятия, как религия, Бог, духовность и прочие несуществующие, – как она их называла, – штуки. Но она негодовала.

Только шлюхи как ты меняют вероисповедание, говорила она со злостью.

Ты прекрасно знаешь, что в глубине души я и есть шлюха, говорил я ей, но это не усмиряло бушующее пламя, о, ничуть, напротив, я словно бутылку масла в костер ронял.

Кокетка, говорила она с ненавистью.

Дешевая кокетка, говорил я, улыбаясь, хотя все это нравилось мне все меньше.

Она, раздраженная, уходила из комнаты, бросив что-то напоследок про истинное предательство. Я, конечно, прекрасно понимал, из-за чего она так бесится. Просто-напросто мне, – когда я перебрался из шикарных, золочёных храмов православной церкви, в наш скромный костел, – было всего четырнадцать. И мы не были знакомы.

Алиса же ненавидела все в моей жизни, на что не могла наложить свою руку с шикарным маникюром.

Я не преувеличиваю. Алиса была единственной из известных мне женщин нашего города – а я, кажется, поимел там почти всех женщин, что вовсе немало для трёхмиллионной столицы, – у кого были свои длинные ногти. Очень правильной формы, крепкие, ухоженные. После маникюра она могла взять вас этими коготками за мошонку, и вы бы ей все выложили, включая ту историю с украденным у мамы кошельком – причем ей даже руку сжимать бы не пришлось. У Лиды ногти были другие. Да и руки. Если Алиса обладала руками пианистки, – хотя в жизни даже не попробовала играть на музыкальных инструментах, как и вообще ничего не попробовала сделать, предпочитая просто Жить, – то у Лиды были руки плебейки. Наверное, так и должно быть. Она была слишком хороша в остальном, чтобы еще и идеальным окончанием обладать. Руки это ворота тела, и чем неприметней они будут, тем меньше шансов, что за ваши стены ворвется орда кочевников. Но Алиса, о, Алиса, у нее были шикарные руки, руки королевы. И она постукивала ногтями по столу, вгоняя каждым маленьким ударом, этой мелкой дробью, – барабанным боем, предвещающим страшное нападение на лагерь, – в отчаяние. Конечно, меня. Ведь никого, кроме нас, последние годы нашего брака, по вечерам за столом не было. Может быть, поэтому мы и предпочитали скрашивать эти тоскливые, мрачные вечера долгими совместными попойками.