Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89» - [93]

A-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a-a!

Конечно, Нью-Йорк был их Валхаллой. Он не мог не влечь молодых ребят из скучного, чопорного, дождливого Лондона.

There’s feeling I get when I look to the West,

And my spirit is crying for leaving.

Когда я спрашивал некоторых своих учеников, могут ли они прислать мне на видео концерт “Цеппелина” в Медисон-Сквер гардене, все отвечали одно и то же:

– Зачем тебе запись? Приедешь – пойдешь в этот Медисон-Сквер гарден сам.

Даже не давая на то согласия, мы с Наташей стали частью гигантского отъездного потока. Теперь мы часто оказывались за столом с людьми, к кругу которых себя причисляли: инженеры, учителя, врачи. Теплые, культурные люди, которые сформулировали все устремления своей жизни в нескольких коротких лозунгах: “надо валить!” и “там будешь жить, как человек!” Каждый под этими словами понимал свое: свободные поездки по миру с американским паспортом, дом с бассейном, роскошную машину, модные джинсы, обувь, любимую музыку, книги, кино. Жизнь без мучительных забот о завтрашнем дне. Все то, чем мы жили раньше, хорошее и плохое, радости и печали, как будто испарилось, перестало принадлежать нам.

Впервые я задал вопрос Наташе о том, хотела бы она уехать, на проводах Ларисы и Вадика. Они устроили их на Крыше морвокзала. Было жарко, шумно, пьяно. Оркестр постоянно получал заказы на исполнение песен специально для “наших любимых Вадика и Ларисы” или “наших дорогих Маши и Паши”, для “Оли и Коли” – других пар, прощавшихся в тот вечер с друзьями. Потом вся крыша грохнула от смеха, когда наш старый приятель Марик заявил в микрофон, заплетаясь от выпитого, что он искренне желает всем сделать то, что завтра сделают Вадик с Ларисой. Всем было ясно, что завтра они сядут на поезд, отправляющийся в Чоп.

Стоя у перил, за которым открывался вид на порт, ржавые сухогрузы и краны с раскоряченными ногами и сломанными шеями, Наташа, словно ждавшая моего вопроса, сказала:

– А что бы я там могла делать? Я по специальности филолог, кому я там нужна?

– Ты себе не представляешь, какое там число профессиональных школ! – сказала Лариса. – Моя сестра здесь окончила консерваторию с дипломом музыковеда. Там она проучилась год в колледже и сейчас имеет свое туристическое бюро. Большие туристические компании постоянно дают им бесплатные путевки, она уже объездила весь мир, при этом неплохо зарабатывает. Они уже имеют свой дом.

“Неплохо зарабатывает” и “свой дом” были типовой концовкой рассказа о судьбах уехавших.

– Можешь пойти в университет и преподавать русский, – добавил Вадик. – Слушай, я не знаю ни одного человека, который бы не смог там устроиться.

Все казалось таким легким в тот вечер! И потом Вадик сказал:

– Митя, я тебе точно могу сказать, когда вы решите ехать.

– Когда же?

– Когда все твои ученики свалят, и ты в очередной раз потеряешь свой кусок хлеба. Или ты снова пойдешь работать в газету?

Тогда я просто физически ощутил, как из нашей жизни стали исчезать знакомые. Они пропадали один за другим, оставляя после себя ничем не заполненное пространство. Раньше ты шел по улице и непременно сталкивался с кем-то из знакомых. Это время прошло. Однажды мы пришли к Кащею на чай и, когда обсуждали это, он сказал:

– А вы заметили, что фенотип сменился?

– Что? – не поняла Наташа.

– Тип лиц. Местные уезжают, деревня въезжает. Большое переселение народов.

– Вы имеете в виду еврейский тип? – спросила Наташа.

– Евреи, конечно, в первую очередь, но здесь же и масса намешанной крови. Сперва скрывали, что евреи, сейчас находят еврейских бабок и теток, лишь бы было, за что зацепиться и уехать. Потом тут важен не столько тип лица, сколько выражение. Мы тут все – евреи-не евреи – расслабленные, готовые засмеяться над любой шуткой, а вы посмотрите на этих: гунны! Агрессия так и прет, улыбаться не умеют. У нас во дворе семья уехала, так их квартиру заняли в тот же день. Черные, злые – страшно смотреть. На каком-то заводе работают. Пацан их засандалил мне мячом в форточку. Стекло треснуло. Не первый раз, между прочим. Форточка на уровне земли-то. Выхожу во двор. Стоит. Лет девять. Другой бы сказал что-то вроде “дяденька, извините” или просто смылся бы, чтобы за ухо не отодрали. А этот стоит, взгляд волчий, как будто это не он виноват, а я.

Лето прошло в разъездах по ученикам. Одна пара принимала меня на даче, и мы ездили туда с Наташей. Шли на пляж, к четырем я поднимался на дачу, где меня ждали хозяева и их приятели, тоже готовившиеся к отъезду. К половине шестого приходила Наташа. Со стола, за которым мы занимались, убирали тетради, ставили салат из дачных помидоров и огурцов, жарили свиные отбивные, картошку. Доставали из холодильника запотевшую бутылку водки. Снова говорили, как устроились те, кто уехал раньше, как устроились до них те, кто уезжал в 70-е. Те уже просто катались как сыр в масле. Перспектива новой жизни окончательно заслонила от меня все мои бывшие интересы. Я стал меньше интересоваться музыкой, перестал читать. Все словно приготовилось во мне к встрече новой жизни, представленной в нашей реальности названиями волшебных городов: Нью-Йорк, Чикаго, Сан-Франциско, Лос-Анджелес. Уходящее лето, сиреневатые сумерки, тронутая первой ржавчиной листва казались окончанием не лета, а всей жизни в этой стране. Некоторые мои ученики обещали, уезжая, прислать нам с Наташей вызов, его якобы можно было заказать в Италии, и я не без удивления признался себе, что жду такого вызова. Вызов, однако, пришел не от них. Его принес мне Кащей, вручив конверт с уже разорванной золотой бумажной печатью и красной ленточкой.