Свидетельство Густава Аниаса Хорна - [73]

— Почему ты не взял девочку с собой в баню? — спросил я резко.

Он и на этот мой вопрос не ответил. Он застегнул на груди рубаху. И посмотрел на меня пустыми глазами. Он был глубоко обижен. Злиться на него я не мог. Ведь все началось с того, что я пробудил в нем ревность.

* * *

На следующий день оказалось, что я-таки его одолел. Он снова привел к нам наверх ту негритянку. Ее свежевымытое тело благоухало глубокими тонами грецкого ореха, и английского мыла, и самим собой — оно источало едва заметный запах подпаленного рога и тления. Мы долго были вместе. Я наслаждался моей юной… моей первой любовью, которая созрела и принесла плоды блаженства. Тутайн оставил нас одних. Он вернулся лишь поздно ночью, принял у меня Эгеди — так звали негритянку^{116} — и повел ее домой по спящим улицам, тогда как я по-прежнему лежал в кровати и с открытыми глазами предавался неописуемым грезам плоти. Привкус мягкой героической печали, восторг от предвкушения будущих радостей, готовность получить глубокие раны, пожертвовать рукой или ногой, даже умереть — лишь бы изгладить те оскорбления, которые люди будут выкрикивать вслед возлюбленной… Непрестанные возвращения духа к неисчерпаемым источникам — телесным соприкосновениям; к тому морю счастья, что скрывается за животным единством вкогтившихся друг в друга… Светлое воодушевление при внезапном выныривании визуальных картин — как белое тело погружается в черное, — будто обещающих, что весь мир когда-нибудь познает великое счастье: быть единым человечеством.

И вот, в один из ближайших дней, когда Тутайн вернулся, проводив негритянку до дома по ночному городу, я заметил, что у него заплаканные глаза. Он все еще исполнял роль посредника между ею и мною. Где она живет, от меня утаивали. И возлюбленная хранила эту тайну не менее упорно, чем друг.

Из-за его слез я почувствовал что-то вроде раскаяния; но ощущение было слишком неопределенным: оно ни от чего меня не предостерегло; и течение времени увлекало нас все дальше в пучину событий… Я, сколько ни всматривался, не видел вокруг себя заслуживающей упоминания опасности. Конечно, порой во мне всплывала тревожная мысль, что молчаливая возлюбленная больше полагается на какую-то сделку, чем на мою любовь. Однако Ма-Фу, как я думал, уже научил меня, что в разделенном заборами мире, который — усилиями человека — весь удобрен деньгами, любовь от скупости засыхает; и наоборот: что сердечные чувства, соединившись с удовольствиями иного рода, приносят еще большую радость. Что, когда даришь подарки, не следует жалеть деньги, иначе покажется самоочевидным, что человеческое тело не имеет ценности, разве что за еще не прожитые годы можно заранее заплатить несколько монет… Мне было слишком хорошо и не хотелось конкретизировать свои мысли. Я полагал, что я белый мужчина и имею свою цену, как и моя возлюбленная имеет свою. Что мы с ней, если уж дело дойдет до сравнения, равноценны. В большинстве случаев новобрачные судят друг о друге именно так — поверхностно и самонадеянно. Они полагают, что на долгие годы вперед им предопределены одни лишь приятные потоки переживаний, потому что их телесная близость — в данный момент — приносит им столько радости. Они отказываются от своего права проверять неблагоприятные знаки, потому что признание существующей опасности кажется им несовместимым с размягченным состоянием души.

Еще и недели не прошло, как хозяйка — когда мы сидели за обедом — подошла к нашему столику. Она посмотрела повлажневшими глазами на Тутайна, бросила такой же взгляд и на меня — можно сказать, поровну разделив свою симпатию между моим другом и мною; но посреди этой протяженной нежности, всего на секунду, чернота ее зрачков превратилась в колючий упрек.

Выдержав паузу, она сказала мне:

— Порядочный человек не совокупляется с животными!

— Ого! — только и вымолвил я. На большее моей находчивости не хватило.

Но она уже высказала то, что ее глодало. И теперь поспешила удалиться, пока я не успел сообразить, чем ответить на внезапную атаку.

— Вот оно, значит, как, — спокойно сказал я Тутайну.

— Она имеет в виду черную кожу, — ответил он. — У этих людей свои предрассудки.

— А у меня — мои убеждения, — быстро парировал я.

— Эти от своего не отступятся, — сказал он робко.

— Я должен знать, что могу на тебя положиться… — Я словно заклинал его. — Тогда оскорбления и угрозы, не причинив вреда, сами собой прекратятся.

— Я попытался, насколько сумел, организовать дело так, чтобы все происходило втайне, — откликнулся он.

— Сейчас речь о твоем мужестве, а не о хитрости, — настаивал я.

— Я не труслив, — ответил он. — Однако гостиница — это тебе не публичный дом.

— А ты не сутенер! — крикнул я. — Ты не чета мне — алчному негодяю, который нарушает порядок в почтенном заведении и потому становится нежеланным гостем…

— Я не хотел сказать ничего подобного, — испуганно возразил он.

Я бушевал. Он нерешительно предложил план, пока еще не вполне сформировавшийся, чтобы высвободить меня из силков дурной репутации.

— Хозяйка, — сказал он, — в молодости одаривала своей любовью парня, на котором потом повисло тяжкое подозрение. И это подозрение до сих пор не потеряло силу, потому что парень, чтобы обезопасить себя, предпочел бежать. Хозяйке, значит, выгоднее пойти на компромисс с нами: молчание за молчание. — Он беспомощно посмотрел на меня. — Я постараюсь ей это внушить.