Свидетельство Густава Аниаса Хорна - [71]

отличающимся строгой простотой; кожа на щеках — зернистая, как срез мрамора, но темная, как пропитанный дегтем трос. Внезапно я увидел ее стоящей посреди комнаты; жалкое хлопчатобумажное платьице грязно-зеленого цвета висело на ней как скверна. Тутайн, подобно удлинившейся тени, двигался у нее за спиной: делал шаг влево, если она шагала влево, отступал назад, когда она собиралась отступить. Лицо его было осенено покоем глубокой удовлетворенности. (Он знал, что готов ради меня на большее, чем позволяют его душа и совесть.)

Прежде чем я успел обменяться с гостьей хоть парой слов, Тутайн начал теребить ее платье. Внезапно оно соскользнуло на пол — и юная негритянка предстала передо мной во всем великолепии своей безупречной матово поблескивающей кожи^{112}. Как бывает только на дне наших бесстрашных сновидений, когда на секунду исполняется то, в чем дневная действительность нам отказывает, а потом иллюзорная картина блаженства снова разбивается вдребезги, оставляя в сердце тоску по столь совершенной гармонии: таким было для меня это мгновение. Телесные формы — столь естественные, когда их согревает тепло человеческого дыхания… Твердые полушария едва сформировавшихся грудей — столь очевидно, как у животных, предназначенные для выделения молока… И однако всё это — будто мы не привыкли к такому по сновидениям? — лишь прозрачное стекло. Слишком покоряюще-реально, чтобы выстоять хоть несколько секунд^{113}. Слишком ново для моих ощущений, чтобы у меня сформировалось хоть какое-то суждение. (В моей памяти это тело так и осталось прозрачным, неопределенным — как форма предмета, лежащего на дне быстротекущего ручья^{114}.) Я, качнувшись, шагнул в ландшафт своего сна, не заботясь, смерть это или жизнь. Я схватил этого юного человека. Прижал к себе, ощупал, швырнул на кровать. Задыхаясь, прилепился к нему. Наслаждение закончилось, прежде чем оно во мне подготовилось. Но моя плоть оказалась мудрее, чем я, на сей раз она меня не обманула, она дала мне стойкую силу грубого убеждения: что я осуществляю свое дикое право, что я смешиваю кровь с кровью и что только потом — взмокший от пота, опустошенный — я признаюсь, что благодарен и больше не имею желаний.

Она перенесла мое нападение, не сопротивляясь. Она была гибкой, ко всему готовой, но… похожей на необъезженную лошадку. Она будто потерялась в болезненных для нее объятиях. Она не смеялась, не плакала. Я был на ней. И в этом заключалось ее предназначение — чтобы кто-то лежал на ней.

И пока я на ней лежал, задыхаясь в черном потоке бешеных ударов пульса, я почувствовал странный запах. Отвращение овладело мною. Я подумал, что меня вот-вот стошнит. Кожа негритянки пахла чесноком и асафетидой^{115}…

Для меня навсегда останется загадкой, благодаря каким охранительным покровам я сделал это открытие так поздно. Ведь запах, в неизменном виде, наверняка был присущ девочке с самого начала. Я отвернулся. Чувственная сила, потребная, чтобы приласкать возлюбленную, испарилась из моих рук. Я соскользнул с кровати, заряженный неприязнью. (Насколько же отчетливее я помню этот дурной запах, чем всё, что довелось увидеть моим глазам!) Я искал взгляд Тутайна, искал утешения. Он, улыбаясь, стоял рядом — совершенно спокойный, как будто совокупление двух людей, всегда ввергающее свидетеля в неловкое положение, происходило вдали от него; как будто он исполнял роль благожелательного поздравителя, который только что пришел и заранее радуется бокалу сладкого вина и вкусному пирожному — награде за беспечное пожелание счастья. Мне не было стыдно, я скорее чувствовал себя покинутым. Я подошел к окну: хотел избавиться от душившего меня ощущения тошноты. Потом я собирался вернуться к постели, чтобы выразить свою льющуюся через край благодарность, свою преданность, уверенность в безудержной любви: чтобы признать, что к этой единственной плоти я буду привязан и в пылу, и в холоде страсти, ибо благодаря ей я пережил то, что в моем возрасте положено пережить…

Я стоял и смотрел в окно и не делал ничего из того, что собирался сделать. В конце концов руки Тутайна легли на мою шею. Он заставил меня обернуться. Я увидел, что девочка исчезла. Я не спросил, где она. (Возможно, мне теперь все представлялось сном.) Тутайн уложил меня — каким я был, наполовину раздетым — на кровать. А сам присел рядом, смотрел мне в лицо. Он спросил:

— Она была твоей первой девушкой?

Я кивнул.

— Прекрасно, прекрасно, — заверил он меня. — Большинство людей переживают это в гораздо худшем варианте.

Я очень удивился.

— Она пахла, — сказал я со скрытым отвращением.

— Негры сильно пахнут, — подтвердил он.

— Я слышал такое, — сказал я. — Но запах вроде бы должен быть насыщенным, как от грецкого ореха.

— Точно никто не знает… — пробормотал он.

— Это был не человеческий запах, не то, что исходит от плоти, — сказал я.

— Ах, — ответил он, — запах тления может исходить и от плоти.

Я поднес руки к лицу, чтобы укрыться от его взгляда. И тут же отдернул их. Они впитали жуткий запах темной человеческой кожи. Я посмотрел на ладони. Их обволакивала маслянистая пленка.

— Жир