Свидетельство Густава Аниаса Хорна - [61]

— тупик, в котором теряется та маленькая несправедливость, которая и послужила изначальным толчком для выламывания из привычной жизни. Все они, казалось, имели совершенно определенное, непоколебимое мнение друг о друге и усердно старались его скрыть… Так члены одной семьи, еще не освободившиеся от взаимной зависимости, лишь намеками высказывают подлинные суждения друг о друге. В случае серьезных противоречий остается возможность бегства в молчание. Цель, оправдывающая совместное пребывание, еще не исчерпала себя, поэтому приходится, хочешь не хочешь, существовать рядом друг с другом — пока чье-то взросление и само время, влечения и любовь к чужакам, неизбежная работа ради хлеба насущного, включение в какой-то новый жизненный план не приведут к распаду данного сообщества… Так же и эти мужчины появлялись, по двое или по трое, молча садились к столу и начинали играть в кости. Речь не шла о высоких ставках. А лишь о том, чтобы облегчить пребывание рядом друг с другом. В конце тот, кто проиграл, оплачивал скудную трапезу. Постояльцы гостиницы не особенно уважали друг друга. Они относились друг к другу с доброжелательностью, точно отмеренной — и не только, в любом случае, скудной, но и предполагающей наличие некоей иерархии. В этом сообществе тоже были изгои: люди малопочтенные, у которых дела шли плохо, или их стада были маленькими, или на них нельзя было положиться в запутанных перипетиях деловой жизни. Тот или иной человек — в прошлом — пытался вместе с таким изгоем, как говорится, воровать коней, но тот разболтал доверенный ему секрет или вообще не умел вести дела по-честному, на равных. То есть сегодняшние изгои когда-то обманули ожидания других; и потому теперь их тоже бросали в беде, если это представлялось желательным и возможным. В конечном счете каждый из здесь присутствующих разочаровался во всех остальных, но происходило это по-разному, с тонкими нюансами. Тут попадались братья, которые обнимались и целовались; друзья, которые даже в денежных делах держались вместе и выручали друг друга; и подозрение по отношению к проверенному партнеру лишь изредка мелькало в уголках их глаз. Как маленькая оговорка. Как обидное для другого сомнение, которое тотчас ослабевало или вообще исчезало. А наряду с такими были и холодные натуры, которые за дружелюбными словами прятали смердящую ненависть и готовность к грубому обману. Но тем не менее все как-то уживались друг с другом.

Меня удивляло только, что эти люди, которые ничего друг для друга не значат, хотя их и связывают общие дела… что они — как мне казалось, без всяких сомнений, на основании ни к чему не обязывающей договоренности — селятся в гостиничных номерах по двое… Оставалось предположить, что у большинства из них здоровый сон и что одной постели среднего качества хватает для удовлетворения их потребностей. Что они не настолько чувствительны, чтобы физические недостатки или привычки другого человека могли им помешать… Да и их пребывание здесь ограничивалось одной или двумя ночами. В гостинице же было всего двадцать номеров; поэтому приходилось устраиваться соответственно обстоятельствам. Так оно издавна и повелось.

Однажды я спросил хозяйку, дуэнью Уракку де Чивилкой, почему здесь так обстоит дело со спальными местами и разве не предпочли бы постояльцы, чтобы каждый из них жил один, пусть и в меньшем по размеру помещении. Я зашел так далеко, что даже начал давать ей советы относительно перепланировки дома. Она мне ответила:

— Лучше, чтобы все оставалось как есть.

— Мне не кажется, что это хорошо, — упорствовал я.

— Это хорошо для наших гостей. Они хотят, чтобы было именно так, а не иначе, — сказала хозяйка.

— Но вы их, наверное, всерьез не спрашивали или спрашивали только некоторых — и получили ответ, соответствующий принятому здесь порядку.

— У нас тоже каждый может снять номер для себя одного, — уверенно парировала хозяйка, — но никто этого не хочет. — И она прибавила с легким неудовольствием: — Вы здесь первые, кто пожаловался.

— Да нет, поймите меня, пожалуйста, правильно, — заторопился я. — Речь не обо мне и не о моем друге. Мы-то прекрасно находим общий язык. Я просто хотел узнать про этот обычай, и… почему он настолько распространен, что исключений почти не бывает.

Моя словоохотливость, похоже, ее успокоила. Может, она поняла главное для себя: что мы не недовольны. Подошел Альфред Тутайн. Он втянул в легкие дым сигареты и выпустил мощную струю дыма.

— Нам здесь нравится, — поддержал он меня; но потом сухо прибавил — то ли одобрительно, то ли с легким презрением: — Безрадостные люди в рабочей одежде… Это гостиница, рассчитанная на будни.

— По воскресеньям здесь тихо, — согласилась хозяйка.

— Мы наверняка единственные, кто остается на выходные, — сказал я с теплотой в голосе, чтобы ослабить впечатление от резкого высказывания Тутайна.

— Нет, — сказала она. — Приезжие бывают всегда. Они выныривают внезапно. И снова исчезают. Многие люди исчезают. В мире много тайн; но человек отучается задавать вопросы, когда его молодость остается позади.

Я пробормотал что-то, выражая свое согласие. Она продолжала: