Свидетельство Густава Аниаса Хорна - [49]

— Вашу дочь? — переспросил я смущенно, еще не подозревая, какой позор меня ждет.

Он уже удалился. Я очень долго оставался один. Шар лежал передо мной. Рассчитывал ли китаец, что я украду вожделенный предмет и сбегу? Я ждал — мало сказать, что с нетерпением, — и слово «дочь» теперь казалось мне пустой отговоркой, набором ничего не значащих звуков. Но я все же не решался стать вором. Наконец, уже изнывая от беспокойства, я схватил шар, и мне удалось открыть его. Как раз когда резьба внутри обнажилась, в глубине лавки что-то колыхнулось. Шаги… Девочка, пятнадцати или шестнадцати лет, встала передо мной. Я хотел спрятать шар; но она вынула половинки из моих рук, осторожно соединила, прижала одну к другой… И стала играть этим мячиком — подбрасывая его вверх, прижимая к щеке. Она улыбалась свежо, и вместе с тем — со знающим видом. Совершенно неопытная, но и лишенная гордости, а потому не почувствовавшая отвращения… Пока я, сгорающий от стыда и униженный, стоял, не отводя взгляда от нежного, без единой морщинки, лица, ее безупречной формы рот назвал цену — объективную торговую стоимость. Я увидел два правильных ряда зубов: их обнажили говорящие губы. Темно-карие глаза этого достигшего зрелости ребенка избегали земляных провалов моих глаз. Под шелковой тканью я распознал молодые заостренные груди, выпирающие круглые соски. Я слишком поздно сообразил, что уже подпал под действие яда и что, учитывая мой возраст, защиты от него не найти. Мерзкое предчувствие подсказывало: лишь считаные мгновения отделяют меня от какой-нибудь непристойной выходки. Я произнесу слова, оскорбительное содержание которых невозможно простить, и они сделают меня несчастливым, скомпрометируют, как пока еще не скомпрометировал этот недостойный торг. С другой стороны, я пытался себя убедить, что любой только что достигший совершеннолетия молодой человек сыграл бы доставшуюся мне роль точно так же, как я. Смущенный, глупый — и все же заслуживающий прощения… Я был вне себя от желания стать животным, чьим сладострастным утехам завидуем мы все. И наваждение внушало мне лживую уверенность, что и это едва расцветшее дитя, в полном согласии со мной, подчинится жаркому потоку моего тоскования.

Меня спас ее отец. Прежде чем я успел сказать хоть слово, он уже стоял рядом с дочерью. Девочка удалилась. Он спросил:

— Какую цену она назвала?

— Четыре фунта за две половинки, — сказал я.

— Хорошо, — ответил он. И шар — с его одобрения — скользнул в карман моего пиджака.

— Вам нравится моя дочь? — спросил он.

— Ох, — выдохнул я и на одну жаркую счастливую секунду ощутил во рту вкус небесного напитка^{86}.

— Так она нравится вам? — спросил он снова, на сей раз увереннее.

— Да, — сказал я.

— Но более глубоких мыслей у вас не возникло?

— Ну почему же… — пробормотал я, хоть и не понял заданного вопроса.

— Годы, которые ей предстоят, не будут принадлежать мне, — сказал китаец.

— Ребенок в ней уже гаснет, — сказал я, как бы соглашаясь с ним; но одновременно в голове у меня замелькали совсем другие, необоримые мысли.

— Что еще я от вас услышу о своей дочери? — спросил он испуганно.

— Хорошее, только хорошее! — крикнул я. Однако тотчас понял, что он ждет не дешевой отговорки.

— Она выдержит много испытаний, — прибавил я. — Она красивая, — прибавил еще. И потом закрыл лицо руками, ибо вдруг понял, что, если очень захочу, эта девочка достанется мне. Через минуту я отрекся от прошлого, от внутренней боли за Эллену, от цепей собственной судьбы. Колодец новых глубоких глаз открыл свою прохладную мудрость для моей простодушной жизни.

— Первая ночь стоит сто фунтов. Вторая — двести фунтов, потому что она самая драгоценная. О цене третьей ночи мы пока говорить не будем, — сказал Ма-Фу тихо.

— Вы что же, хотите продать девушку? — прошипел я сквозь зубы.

Он начал задыхаться:

— Должен ли я позволить, чтобы ее у меня украли? Такое вам больше по вкусу — ограбить отца?

Мне вспомнилось одно слово, и я его произнес:

— Любовь…

— Ах, — возразил он ледяным тоном, — что вы понимаете в любви? Найдется ли такой скромник, что отказался бы насладиться девственницей, если бы мог получить ее без усилий и задарма?.. Старость не делает человека глупым: она обостряет способность к наблюдению, хотя движения рук и ног замедляются. Большая любовь, которой кичатся молодые бездельники, коротка. Как ни смешно, зависимость от земного влечения длится не дольше, чем квохтание курицы.

Я увидел: губы его дрожат и на лбу выступили жирные капли пота. Я вспомнил о своем недавнем поведении и не стал бы ничего возражать… Если бы не всегдашняя готовность противоречить, которая и теперь меня спровоцировала.

— Выставлять на продажу собственного ребенка! Показать товар и потом торговаться из-за цены! — воскликнул я.

Он ответил мне, брызгая слюной:

— Потому ли, что слишком молоды для такой сделки, или потому, что плохо воспитаны, вы пытаетесь обмануть меня притворной стыдливостью, как барышник обманывает крестьянина? Моя любовь, которая не хуже вашей — и даже гораздо длиннее, — подсказывает, сколько должна стоить дочь. Вот уже год, как я мучаюсь бессонницей, поскольку мне предстоит отдать мою девочку: она вступила в такой возраст. Моя любовь велика — больше, чем само это слово, — но и осторожна, потому что девочка родилась у меня на глазах: как плод любви, которая была мне приятна. Я наблюдал, как она растет. И сам растил ее, как отцы растят детей, у которых рано умерла мать. И когда дочка болела, я со страхом вслушивался в ее горячее разреженное дыхание. Все зерна правильного поведения, какие мог найти, я сажал в податливую юную душу. Я смахивал со лба девочки тени страха, которые нападают на неподготовленных, когда земля и кровь начинают требовать от них своего. Я приспособил дочь к потребностям незнакомого мне мужчины: сделал так, чтобы она была нежной, доброй и красивой. Вот что такое моя любовь… И теперь я должен выгнать ее из дому, толкнуть в объятия к какому-то