Свидетельство Густава Аниаса Хорна - [48]

Китаец ответил, растягивая слова:

— Число тайн велико.

Я осмелел.

— Такой дым, — сказал я, — хоть и достаточно тяжел, чтобы залепить человеку глаза, сделать его рот сладострастным и перепутать все чувственные ощущения, так что бедняга забудет, что ему в самом деле по сердцу: это всего лишь короткая преходящая игра, и ее золото уже к завтрашнему дню померкнет.

— Игра не короче, чем само сладострастие^{83}, — возразил китаец. — И ее можно повторить; в ней можно обрести более плотный дым, чем тот, что получают посредством колдовства, осуществляемого сердцами.

— Ах, — сказал я, — сколько ни приправляй пресную пищу ложью, она не станет вкуснее. Рухлядь, если ее позолотить, не обретает дополнительную ценность, а только вводит смотрящего на нее в заблуждение… Чего вы хотите от меня? Зачем то стараетесь отрезвить, то опьяняете мимолетными фантазиями? Какая вам польза, если для вас откроется мозг, который не более надежен, чем мозг больного?

— Ничего не хочу, — сказал он.

— Должен ли я подвергнуться испытанию? Или искушению?

— Ничего такого, — ответил он.

— Вы не выведаете у меня образ моей авантюры, — сказал я.

— Вы спокойно можете уйти, — заверил меня китаец, — если дружелюбные изменения обстановки, которыми моя скромная мудрость хотела вам угодить, тяготят вас или внушают вам недоверие. Не бойтесь, что лишитесь сознания или попадете в паутину ядовитых колдовских чар. Этот невинный дым не проникнет глубже поверхности вашей кожи.

Беседуя со мной, Ма-Фу зажигал пестрые бумажные фонарики. Их неяркий свет подкрасил золотой воздух, как если бы примешал к нему цвета радуги. Из сумрака под потолком проступили какие-то образы, неотчетливо нарисованные, и первобытные орнаментальные линии, и ковер с круглыми полями, в которых вспыхивали фазаньи перья… Я молчал. Потом заговорил снова:

— Есть будто бы багряный яд, страшный багряный яд: достаточно сильный, чтобы склеить живую плоть двух людей^{84}…

Он смотрел на меня с ужасом и печалью. Смотрел долго, и я понял, что он безмолвно задает мне вопрос. Потом, казалось, китаец смирился с тем, что в одном пункте я его превосхожу.

— Багряный яд… — сказал он спустя долгое время. — О нем писали. Две или три тысячи лет назад. Его добывают из крови^{85}… — Он, казалось, стыдился, что не знает больше, что может сообщить только неточные сведения.

Я буквально лучился самодовольством: ведь мне пришла в голову такая удачная мысль… Но и лицо Ма-Фу уже просветлело. Щеки его округлились. Лоб разгладился.

— Багряным ядом владею я, — сказал он.

Я испугался. Он наклонился. Когда же снова выпрямился, в руках у него был багряный шар. Гладкий блестящий шар. Не какой-нибудь шершавый ком, в который, как можно себе представить, превратился бы загустевший отвар, если бы чьи-то руки, поспешно вымесив тесто, придали ему круглую форму… Китаец протянул шар мне. Я взял его осторожно, боясь, как бы колдовство не запустило в действие жуткий процесс срастания между хозяином лавки и мною, так что мы стали бы одной плотью. Но шар, как любой дремлющий предмет, послушно скользнул мне в руки. И, взвешивая его, рассматривая, я пришел к выводу, что это слоновая кость, что шар выточен из гигантского слоновьего бивня. У меня еще оставались сомнения, потому что до сих пор этот человек не пробовал соблазнить меня обычными глупостями. Но в конце концов я все же сказал:

— И это всё?

Он улыбнулся. Забрал у меня шар, заставил его вращаться на своем левом указательном пальце. Внезапно схватив шар свободной рукой, китаец сдавил полюса, как клещами, большим и указательным пальцами. Шар раскрылся. В двух половинках лежали (теперь разделенные: изображенные в точном соответствии с реальностью, в красках; по виду живые, как плоть, пронизанная кровеносными сосудами) половые органы двух людей, мужской и женский. Эти органы были прикреплены к шарообразной скорлупе подвижно, парили как в кардановом подвесе, чтобы при закрытии шара они могли соединиться, не сломав оболочку из слоновой кости, которая, словно мягкие мускулы, сохраняла — в виде отпечатка — форму их совокупления. Едва заметное искажение — или гипербола — превращало жутковатую серьезность в нечто чудесное.

Мое лицо залилось румянцем. Я предполагал, что столкнусь с колдовством; однако и представить себе не мог, что хрупкая слоновая кость может столь совершенным образом приспособиться к скользящей форме, быть столь захватывающе узнаваемой и вызывающей: неопровержимой. Как печать, оставляющая оттиск в податливом воске, так же впечаталась в мой мозг эта ужасающе наглядная картина соития. (Даже в опустошительных переживаниях для нас открывается Абсолют. В тот миг я смотрел на это совокупление, как если бы был одним из стихийных духов.) Я забормотал что-то, чтобы узнать цену шара, которым теперь непременно хотел владеть. Китаец сблизил половинки — и они, качнувшись, скользнули одна в другую. Он сказал:

— Багряный яд, нерасторжимо соединяющий живую плоть.

Я продолжал упорствовать в своем желании приобрести шар.

— Вы меня одолели, — сказал я безыскусно и твердо.

Он ответил мне медленно, очень тихо:

— Я мог бы просто подарить вам этот маленький шедевр. Но тогда я бы нарушил принципы, помогающие мне влачить мою жизнь. Я мог бы назначить за него очень высокую цену, но боюсь, как бы это не повредило нашей взаимной симпатии… Мы с вами только что имели общее переживание; и предмет, который свел нас вместе, в результате утратил обычную торговую стоимость, в моих глазах — тоже. Я позову в лавку свою дочь: пусть она обговорит с вами цену.