Свидетельство Густава Аниаса Хорна - [29]

Он сказал: «Ты мой друг навеки. Но сейчас я устал».

«Твой друг навеки», — подтвердил я. По моим щекам — от чистейшего счастья — текли слезы. Я помог ему раздеться. Помог залезть на верхнюю койку. Не успев вытянуться на ней, он уже спал, улыбаясь. Я долго смотрел на него. Я знал, что продал свою жизнь. Таким виновным или невинным, как в этот час, я теперь буду всегда. Я сразу понял, что иначе быть не могло. Ни один человек не будет мне — до конца моих дней — в такой степени ближним, родным, как вот этот; не прирастет к моему сердцу так, как этот без вины виноватый, сломавший мою любовь: что кто-то заменит его, о таком я и помыслить не мог.

Я лег, но заснул не сразу. Я думал о том, что раньше имел какое-то мнение об авантюрах. Моя авантюра оказалась другой. Я проверил свои ощущения. Я мог думать только о человеке, который спал надо мной. Он стал частью меня: стал моей собственностью, более реальной и надежной, чем любая другая. Я сглотнул слюну с привкусом вины. Но тотчас, даря нестерпимое блаженство, меня захлестнула волна сладости, тысячекратно более весомая, чем удары сердца в момент принесения присяги на верность справедливому заговору. Я встал на сторону убийцы. И теперь наслаждался приговорами всех миров — в отношении всех видов человеческой вины — как любовным головокружением. И я поклялся, что хочу спасти Альфреда Тутайна от сил Нижнего мира. Пусть ему простится его вина. И пусть весть о том, что ему простили, прогремит по всем небесам… В моей душе становилось светлее и светлее^{40}: новый человек стал мне близок, неотторжимо близок. Этот человек — не мужского и не женского пола; он — дружественно-братская плоть. Всё в нем воспламеняет мою любовь.

Прежде чем я заснул, едкая сила сомнения разъела едва обретенное блаженство. Мы все периодически падаем с облаков на землю.

* * *

Илок — сильная кобыла бельгийской породы^{41}, скорее миниатюрная, чем неуклюже-рослая. Гнедой масти, с пышной гривой и длинным густым хвостом. Как жеребенок она принадлежала Тутайну; он еще видел ее, когда она выросла и была совсем молодой. Она стала моей лошадью. Моей подругой. Подругой с раздувающимися ноздрями; с лоснистой летней шерстью, к зиме удлиняющейся; с мощным покачивающимся брюхом, характерным для ее породы, — этой колыбелью с тайно растущим в ней жеребенком; с черными мясистыми половыми губами; с закрученными сосками на набухающем и вновь опадающем вымени; с глазами, которые охватывают всю ширь пространства, пересеченного лентами дорог, — включая и меня как непреходящую часть ее мира. Тихим ржанием приветствует она меня — всякий раз, как видит… Она тянет четырехместную коляску, которую я обычно использую в качестве транспортного средства. Мы можем — без того, чтобы я перенапрягал Илок, — за день проехать по ухабистым дорогам километров сорок. Этим и определяется круг моей родины — родины, которую мы для себя избрали: двадцать километров в любом направлении. Я без особой нужды не покидаю поверхность, границы которой очерчены этим кругом. Я вижу вдали море, маленький портовый город, утесы, резко обрывающиеся к морю, поросшие лесом горы. И обхожу пешком луга и поля, покоящиеся на основании из гранита. Этот ландшафт не назовешь изобильным или роскошным. Не назовешь величественным или исполненным диких сил. Он скудно заселен. Мне достаточно того, что он легкими волнами поднимается над приморской равниной. Несколько округлых вершин достигают высоты двухсот метров. Один из песчаных прибрежных валов тянется, голый и бесплодный, позади моего дома. Когда воздух чист, видно далеко. Я вижу дальше тех мест, до которых когда-либо захочу добраться. Вдоль изрезанного бухтами берега зажигаются после захода солнца беспокойные огни маяков. Я знаю их имена по карте; большинство башен, на которых горят эти огни, я никогда не видел вблизи. Мне только рассказывали, что они побелены, эти приземистые сооружения из кирпича или гранита. Прежде мне довелось повидать много местностей и побережий Земли. Ни к одному из них меня не тянет. Многообразие земной поверхности больше не манит меня. Небо присутствует и здесь — со своими облаками и своей ясностью. Звезды — большие маяки на побережьях Бесконечности… — мои ноги не унесут меня в вечность. Я по ней и не тоскую. А море — у него есть корабли, и некоторые заходят в нашу гавань. Другие, большие, гордо проплывают мимо, показываясь лишь на видимом горизонте. Порой, когда наша метеорологическая станция рассылает предупреждения о надвигающейся буре, на рейде собирается целое стадо судов. И мне радостно видеть, что ни одно из них не намеревается пристать к нашему берегу, а все только ждут, когда отшумит буря. Трубы пароходов, обычно так усердно дымящие, теперь дымят еле-еле, потому что огонь под котлами поддерживается лишь настолько, чтобы он совсем не погас.

Так что и в маленьком портовом городе (не самом большом даже на нашем острове)^{42} при любой погоде найдется на что посмотреть. Я там часто бываю: делаю закупки в лавочках на Портовой улице или во вьющемся по горе Кривом переулке, провожу часок-другой в гостинице, в отеле «Ротна», где тем временем отдыхает в конюшне и Илок. (Гостиница была нашим первым прибежищем на этом острове.) Иногда я отправляюсь туда пешком. Жители городка меня знают, приветствуют, ведут себя со мной простосердечно или недоверчиво — как кому нравится и в соответствии со своим характером. И все-таки я здесь чужой, хоть и придаю большое значение тому, чтобы находиться именно здесь, а не в другом месте. Я одинок. И хотя никто не знает моих сокровенных мыслей или тайны моего существования, по моему жизненному укладу видно, что я одинок; это делает меня чужаком в еще большей мере, чем тот мой недостаток, что я — приезжий. Впрочем, все это не имеет значения… Иногда меня навещает Льен, ветеринарный врач из Борревига. Или Зелмер, редактор газеты «Ротна». Никто меня не принуждает — по всей видимости, не будет принуждать и в будущем — покинуть