Свежее сено - [24]
Они почувствовали, что радость в них нарастает, и им захотелось, чтобы все мыслимые радости, все мечты и стремления были осуществлены сегодня же, сейчас, сию же минуту.
— Давай сегодня же решим, что мы будем мужем и женой, — прошептала она.
И сердце Айзика зааплодировало.
Два дня он ждал ее прихода. Пепельницу купил, — может, она курит.
И вот она пришла.
Им нужно серьезно поговорить.
На этот раз его спокойное лицо было неспокойно, а ее неспокойное лицо было спокойно.
Только не два неспокойных лица, только без паники!
— А может, нам подождать еще, — сказала она, — мы ведь еще очень молоды, — прибавила она улыбаясь. Потому что заговорила она вначале голосом года на два старше своего возраста, чтобы получилось более веско, чтобы он успокоился, ей жаль было его.
— Торопиться нам незачем, — сказала она, — почему это у тебя часы спешат?
Он перевел часы.
— Собственно говоря, — продолжала она, — мы мало еще знаем друг друга. Ни я не курю, ни ты. Зачем тебе пепельница?
Он убрал со стола пепельницу.
— Впрочем, — сказала она, — почему ты молчишь, когда я с тобой говорю? Мне это, признаться, нравилось в тебе, но теперь мне хочется услышать что-нибудь от тебя.
Он улыбался, но продолжал молчать.
— Я знаю, — продолжала она, — я знаю, что ты хороший, я знаю, что ты добрый, ты наивен немного, ты скромный. Может быть, это даже слишком, может, этого не надо.
Тут он уверенно ответил:
— Да, этого не надо.
Потом они пили чай. Она молчала. Он говорил.
Он говорил о том, что он скоро станет старшим рабочим у домны.
Пусть она почаще приходит.
На днях он выступил на производственном совещании. Пусть она не думает, что рот у него как замазанная летка. Критиковал ли он? Конечно! Еще как крыл!
Лето было на исходе. Айзик все больше и больше увлекался работой. Он стал таким озабоченным, в нем, казалось, бурлило несколько жизней.
Да и внешне он стремительно менялся. Если бы он регулярно, каждые, две недели, фотографировался, то эти снимки настолько резко отличались бы друг от друга, что по ним вряд ли можно было бы понять, что это одно и то же лицо.
В один из таких дней Айзик пришел к Нине и с гордой скромностью сообщил, что он назначен горновым на новую, комсомольскую домну.
И они снова чувствовали, что радость в них нарастает, и им снова хотелось, чтобы все мыслимые радости, все мечты и стремления были осуществлены сегодня же, сейчас, сию минуту.
— Давай сегодня же решим, что мы будем мужем и женой, — чуть не сорвалось на этот раз с губ Айзика.
Но он удержался. Ведь эта фраза уже однажды была сказана, зачем повторяться.
Ведь ждали они друг друга все лето — подождут еще.
Три ступеньки
Да будет вам известно, что город этот — как вселенная грека Гераклита, полагавшего, что начало всех начал — огонь.
Да будет вам известно, что людям этого города внутренний огонь помогает плавить сталь, крушить рудные горы.
И если взять нам хотя бы одного человека из этого города, — скажем, паровозного машиниста Дуню Донскую, то она загорела не только от солнца. Ее загар, думается, солнечно-электрический. В этом городе можно загорать даже ночью — так много в нем всяких огней и прожекторов.
А экскаваторщику Шацу первое время все казалось, что горит барак, в котором он поселился. Небо над бараком горело от огней доменных печей.
Но время от времени на этот город огненных плавилен обрушиваются мощные ливни, словно для того, чтобы остудить его.
В такие дни Шацу трудно взбираться на рудную гору, как в тот памятный первый день, когда он четыре раза поднимался и так и не удалось ему достичь вершины. Гора состоит из пяти ступеней. Снизу видна лишь первая из них. Поднявшись на нее, ты вдруг видишь, что перед тобой выросла другая гора. Взобравшись на эту гору, ты видишь новую гору. Потом идет четвертая, потом — последняя, пятая.
Усаживаясь в кабину экскаватора, Шац чувствует некоторую усталость. Как только ковш своими железными зубами вгрызается в землю, как только Шац чувствует, что он сидит в кабине и крушит мощную гору, он снова начинает ощущать прежнюю легкость. А когда он видит подъезжающий паровоз, ему становится совсем легко. Ему, кстати, нужно что-то сказать Дуне.
— Надо бы горнякам собраться и потолковать насчет снижения добычи из-за ливня.
Сказал и замолчал. Словно осекся, словно кто-то на полуслове перебил его.
— А больше тебе нечего мне сказать? — говорит ему Дуня таким тоном, что трудно понять, о чем она думает.
— Нет, — говорит он и резко отворачивается и этим выдает себя, ибо кто это вдруг так осекается, а потом вдруг так резко отворачивается? Все ясно, все ясно. Не время теперь. Не место здесь. Пневматические буры вгрызаются и дырявят гору, взрывы аммонала сотрясают ее, экскаваторы растаскивают ее, железнодорожные составы развозят ее — где тут думать о посторонних вещах.
Но вот снова подплывает дым Дуниного паровоза, он все обволакивает прозрачным туманом, и окружающее становится неясным, полуреальным, полусказочным, и Шац думает: «Где-то со мной уже такое было, но, хоть убей, не помню где, и тогда тоже было такое настроение».
И тут-то рождается фраза:
— А может, ты мне что-то хотела сказать?
— А может, ты мне еще что-то хотел сказать?
