Свежее сено - [2]

Но на небе радуга. Две радуги. Одна светлей другой.

И мне вспоминается девушка, у которой в глазах все цвета радуги и еще с избытком.

Не помог, значит, дождь.

Бейся, глупое сердце, бейся!

В один из субботних вечеров я прихожу домой и застаю своих прежних товарищей — сапожников и заготовщиц. Меня встречают громкими приветствиями:

— Ну, как она, жизнь, Екл-береб-флекл?

Такое у них для меня прозвище: «Екл-береб-флекл».

И Зимка-«поэт» поет мне песенку:

Ах, Екл-береб-флекл,

Увы, он слаб, он хил.

Гвоздочком деревянным

Он сердце занозил.

Кто-то предлагает прогуляться в парке, и меня тащат.

Зимка уговаривает меня:

— Жмет, да? Надо походить — разносится. Пойдем, брат.

Вдруг он спохватывается:

— Да, только что заходила сюда Рейзеле. Она говорила, что ты ей очень нужен, чтобы ты непременно зашел к ней в десять часов. Шевелись, брат, уже три четверти десятого.

— Нет, быть не может, — говорю я, — на что я ей понадобился.

Я иногда захаживал к Рейзеле. Я заставал у нее не раз Матильду. Но вот уже долгое время я не был у Рейзеле и редко ее встречал.

— Не веришь? Лопни мои глаза, коли вру!..

И все подхватывают и подтверждают.

Я не верю. Я отказываюсь идти. Они, должно быть, обманывают меня. Они хотят, чтобы я вызвал Рейзеле погулять с ними.

Сапожники делают вид, что им это безразлично, а заготовщицы обижаются.

— Что мы станем тебя обманывать?.. Мало ли на что ты ей можешь понадобиться.

Я верю и не верю. Я не могу представить себе, чтобы я зачем-нибудь мог понадобиться Рейзеле…

Вдруг словно молнией проносится у меня в голове: «Может быть, Матильда… Может быть, она сидит у Рейзеле и ей вдруг захотелось повидаться со мной».

Матильда послала за мной. Куда делась моя мнительность?

Я иду к ней. Она, как всегда, красива, красивее всех.

Я жму ей руку. Она радостно пожимает мои руки.

Какой же я был олух! А я-то думал, что ее маленькие отточенные пальчики слишком священны, чтобы она разрешила мужским жилистым рукам пожать их. А как охотно она это делает!

Я произношу глупые слова, как при первой нашей встрече. А она говорит, что это умно, очень умно. Я целую ее, и она целует меня. Ах, как она целует! Она собирает губки колечком.

Я говорю глупости, потому что я большой дурак! Ведь я ее обожествлял.

Волшебная шелковая завеса, которою я мысленно отделял ее от себя, теперь порвана, но ничего, Матильда мне теперь еще дороже. Она теперь земная девушка, совсем, совсем земная.

Она хочет, чтобы я ее еще раз поцеловал…

Она считает, что я сделался совсем другим человеком… Как все люди, и даже еще лучше…

— Раньше, — говорит она, — ты был каким-то странным человеком. Ты целовал только глазами. Но этого мало…

И я счастлив, счастлив, что у меня самая красивая девушка. Счастлив, что я как будто вновь родился. Красивая Матильда, прекрасная Матильда! Теперь она больше не небесная девушка, от взгляда которой невольно немеешь. Прекрасная Матильда теперь приложение к товарищу Веле Йодер, который сам себе цены не знал, а теперь он понимает, что он что-нибудь да значит.

Как мне хорошо!

Спасибо моим товарищам-сапожникам, не мала их заслуга в этом…

Нет! Оказывается, сапожники ни о чем таком не думали. Они просто хотели, чтобы я пошел позвать Рейзеле погулять. Им лень было или неудобно. Матильды у Рейзеле не было. Это все только моя разыгравшаяся фантазия!.. Ну что ж, спасибо и ей, фантазии моей!..

3. В темную ночь я прозрел

За дверью стоял человек. Он стоял и прислушивался. Чаще всего его большие уши воспринимали отзвук легких поцелуев, тонкий звон, будто маленькие птички чирикают.

Стоявший за дверью человек — отец Матильды. У него привычка подслушивать. При этом у него мечтательное лицо. Он, очевидно, вспоминает, что и он когда-то целовался.

Я его ненавижу, отца Матильды. Если б не она, я давно плюнул бы ему в лицо.

Я постоянно у Матильды. Я перестал писать, я не посещаю ячейку. Я оторвался от своей работы, от своих товарищей, оставил их ради девушки, которая меня одурманила.

Уйдет она на минуту, и я немножко очухаюсь, и мысли, как комары в жаркий день, нападают на меня: «Вели Йодер, ты сам на себя не похож, ты увязался за девушкой, дочкой спекулянта… И ради этого человек бросает свою компанию, свою работу, с ума сходит? Уцепился за девушку, и сам обабился. Это, брат, собачья жизнь».

В такие минуты я вдруг вскакиваю со стула, взмахиваю руками, как будто хочу от чего-то оторваться, за что-то ухватиться, но я тут же вновь опускаюсь бессильно.

Она это замечает. Она жалуется. Она наклоняется ко мне и говорит:

— Ты опять тоскуешь, молодой поэт?

Она еще ближе наклоняется и целует меня.

И однажды, когда она наклонилась низко-низко, я вдруг заметил у нее серебряный крестик на толстой серебряной цепочке. Я никогда до сих пор его не замечал. Серебро отсвечивало и слепило мои глаза. Перед моими глазами пронесся образ: Матильда в церкви, она стоит на коленях перед старым попом, целует ему руку и исповедуется…

Да! Мне никогда не мешало, что она русская… Но то, что она носит крестик…

Я пробую успокоить себя: ведь это мелочь. Возможно, она даже в церковь не ходит. Возможно, что это просто украшение. Но кто-то во мне смеется: ха-ха-ха, она целует попа!..