Свежее сено - [14]

В конце концов диалог, придерживаясь начального стиля:

— Ах, как мне все безразлично.

— Даже я? — чирикнула Фейгеле.

— Даже я? — проворковала Тайбеле.

— Даже обе, — пробормотал Монька.

Лежал белый снег. Снег растаял. Плавают мутные облака.

Монька Минкин попыхивает трубкой, и мысли его растягиваются, курчавятся и расползаются, как облака, мутнеют и тают. Как ему это все надоело!

Трубка погасла, он достает щепотку табака, и тут из кармана вываливается какая-то скомканная бумажка. Он разглаживает ее, и лицо его светлеет.

Это, оказывается, вчерашняя записочка Пилинки, новой накладчицы. Она вчера забыла ее на столе в буфете. Он перечитывает записочку снова:

«Сонечка, дорогая! Сегодня самый лучший день в моей жизни! До сих пор жизнь моя двигалась, как часовая стрелка. Часы идут, но движения часовой стрелки не видно. Точно так же незаметно текла моя жизнь… Но сегодня у меня самый лучший день…»

Читая записку в первый раз, он на этом месте остановился. Он был уверен, что дальше речь пойдет о каком-нибудь парне, который ей подвернулся. Ничего более важного он, Монька Минкин, представить себе не мог. Но, читая теперь, он совершенно был ошарашен.

«Дорогая моя, — писала далее Пилинка, — ты даже не можешь себе представить! Сегодня я в первый раз пришла в типографию! Я работаю. Шумит машина, шуршит бумага… Словно шорох листьев на деревьях… словно шепот колосьев в поле… Совсем как в детстве».

Монька Минкин когда-то сам это чувствовал. Теперь он воспринимает только грохот железа…

Ему нужно серьезно взяться за свое изобретение. Нужно обязательно закончить работу. Нужно выбросить муть из головы, чтобы ничто не мешало ему заниматься делом.

Но вот Монька Минкин выходит из дома. Кто-то задел его зонтиком. Перед глазами испуганная девушка, и он слышит всего два слова:

— Ох, простите!

Но разве это слова? Это пение весенних птичек в вечернем воздухе, это ночные звуки скрипки в лодочке. Он отвечает «Спасибо!» — и очень рад своей шалости.

Чихнул он и вдруг слышит:

— Будьте здоровы! — Это, улыбаясь, пожелала ему молодая мать с ребенком на руках.

— Спасибо, спасибо и еще раз спасибо за хорошее пожелание и за милую улыбку.

Он испытывает теперь большое удовольствие от этих мелочей. Как хорошо! Как хорошо!

Первый дождь. Длинными водяными проводами соединились небо и земля, и кажется, будто небо притягивает к себе землю.

Монька Минкин на работе. Ему приятно, что он находится под крышей. Дождь усиливается, в цинкографии темнеет, но на душе у него светло.

Он шлифует клише. На клише выгравирован весенний пейзаж. И Монька чувствует, будто его осыпали цветами, — его изобретение почти готово.

В полдень прояснилось. Дождь, по своей старой привычке, лил, лил и вдруг перестал. Оборвались водяные провода. Земля снова отодвинулась. Небо ушло ввысь.

Монька, по своей старой привычке, придвинулся к девушкам, но тут же спохватился. Как это он забыл, что они все ему надоели, да еще как надоели. Надоело ему всегда помнить о них.

Но одна девушка его окликает:

— Глянь-ка, Моня, на эту новенькую. Она думает, должно быть, что пришла на гулянку. Приперлась в новом платье…

Монька всматривается. Да это же она, эта новенькая, забыла вчера записочку!

— Ха-ха-ха! — продолжает девушка. — Мы вчера сказали ей смочить форму, а она понесла ее под кран и давай лить воду.

Монька смотрит: красивое личико. Но она какая-то странная. Стоит недотрогой, как греческая скульптура или, проще сказать, как школьница старших классов. А подойдет кто-нибудь к ней, и она меняется в лице. Она виновато улыбается, пялит виноватые глаза и старательно прислушивается к тому, что ей говорят.

Когда от нее отходят, в ней снова появляется что-то от греческой богини, и в то же время она продолжает виновато улыбаться. Она еще больше теряется. Ей, этой маленькой, нужно приобрести другой, новый вид, но пока у нее и свой, прежний, неясен.

А тут, как назло, гурьбой надвигаются ученики-наборщики. Они взялись за руки и подступили вплотную к ней:

— Ах ты, душенька моя! — восклицает один, который посмелее.

Она не знает, как ей быть. Она пытается улыбнуться, но вместо улыбки получается какая-то гримаса.

И вот она уже окружена со всех сторон. Она, должно быть, чувствует себя как рыба, выброшенная на берег.

Подойти спросить ее — как-то неловко…

— А ну, кыш отсюда!

Эти слова вырвались с такой силой, словно они на пути своем запоры сорвали. О, Монька может прикрикнуть!

Ребят как не бывало. Монька подходит к ней. Глаза ее не то смеются, не то плачут. Но она улыбается неискривленной улыбкой.

Она, видать, благодарна ему. Он подает ей ее записочку:

— Вы вчера оставили на столе.

Как тонущее в реке солнце блестит иногда всеми цветами радуги, так заблестели, засияли вдруг глаза Пилинки.

Только бы они, как солнце, не зашли, пусть сияют они и сияют. Но она задернула белые занавески.

Почему же и он, Монька, опустил глаза? Может, он вглядывается в пол — не отражается ли в нем сияние ее глаз?!

Она его благодарит. Она подает ему руку. Ее зовут Пилинка.

Какая красивая рука у нее. Какие заостренные пальчики. Да и вся она такая красивая. Вряд ли он когда-нибудь видел такую красавицу. И даже булавочка, которая будто невзначай приколота к блузке, блестит каким-то особым блеском.