Светлые века. Путешествие в мир средневековой науки - [43]

.

Альберта называли Великим еще при жизни, но с этой оценкой соглашались не все его современники, и не все одобряли его поверхностность и эклектичность. Самым резким его критиком и противником был францисканец Роджер Бэкон. Возможно, они даже встречались в 1240-х годах в Париже. В глазах Бэкона, писавшего для папы объемные сочинения, посвященные реформе образования, Альберт символизировал все недостатки современной ему науки. Бэкон признавал, что Альберт неустанно трудится и многое наблюдает своими глазами. Но это не искупало его слабой философской подготовки, отсутствия опыта преподавания искусств и незнания языков. И самое главное, Альберт совершенно не разбирался в двух науках, который Бэкон полагал наиважнейшими: «перспективе» и «опытной науке». «Его сочинения бесполезны, – кривился Бэкон, – он лишь вредит изучению философии». Но, к недоумению и негодованию Бэкона, парижские студенты считали Альберта авторитетным источником знаний, стоящим в одном ряду с Аристотелем, Авиценной и Аверроэсом[229].

Даже если не принимать всерьез язвительных нападок Бэкона, нам стоит остановиться и кратко рассмотреть некоторые из его претензий. Во-первых, Бэкон обвинял Альберта в незнании языков. В какой-то степени это было правдой: Альберт, например, изучал геологию персидского энциклопедиста Авиценны не по книге «Китаб аш-шифа» в арабском оригинале, но по отрывочному латинскому переводу, выполненному английским ученым Альфредом из Шаресхилла (который, вероятно, трудился в Оксфорде)[230]. Но это лишь еще одно доказательство громадного значения переводческого движения XII и XIII веков.

Бэкон был страстным поборником усиленного изучения языков и считал его краеугольным камнем образования и науки. Он яростно, постоянно – и совершенно несправедливо – критиковал коллег, которые сами переводили книги или пользовались чужими переводами. Он не привел никаких доказательств ни изобилия ошибок, якобы обнаруженных им в переводах, ни хвастливых заявлений о собственных языковых компетенциях. Он дошел до того, что объявил перевод Аристотеля на латынь таким неясным и неверным, источником стольких ошибок и заблуждений, что лучше бы его вообще не переводили. «Если бы я мог распорядиться [переведенными] книгами Аристотеля, – бушевал он, – я сжег бы их все без остатка»[231]. Несмотря на то что Бэкон недооценивал как качество, так и количество имеющихся переводов, он транслировал широко распространенную озабоченность. С тех самых пор, как святой Иероним перевел Библию, подробно растолковав, почему решил переводить каждую из фраз по смыслу, а не буквально, ученые знали, что перевод – дело ненадежное. Смысловой перевод, которому отдавали предпочтение Иероним, а до него Цицерон, сопровождался опасностью исказить замысел автора, пропустив текст через себя. Дословный же перевод по примеру Боэция сохранял оригинальный текст, но излагал его на неестественной, еле понятной латыни. Тем не менее большинство переводчиков – включая плодовитого Герарда Кремонского – избирали для себя второй путь. Они примиряли непримиримое, заполняя поля рукописей толкованиями и комментариями в стремлении прояснить смысл текста. Но Бэкон предпочитал путь Иеронима. Основная проблема, язвил он, заключается в том, что переводчики не только плохо знают языки, но и не имеют необходимой научной подготовки[232].

Неприкосновенным для огульной критики Бэкона был лишь один человек – его кумир Роберт Гроссетест, который самостоятельно выучил греческий, чтобы читать и переводить книги по теологии и космологии[233]. В начале 1230-х годов Гроссетест читал францисканцам лекции в Оксфорде, а в 1235 году стал епископом Линкольна. Это было до того, как сам Бэкон присоединился к ордену, но они, вероятно, пересекались в Оксфорде, и Гроссетест произвел неизгладимое впечатление на младшего товарища. Гроссетест написал собственный «Трактат о сфере», в котором высказался в пользу теории, что сферы земли и воды представляют собой одно целое, а кроме того, был автором ряда коротких заумных трактатов, посвященных отвлеченным вопросам натуральной философии[234]. В них он соединил космологические идеи Платона, пересмотренные в свете сочинений святого Августина, с только что пришедшими на Запад философскими подходами, предложенными в свое время Аристотелем и Авиценной.

Платоновский «Тимей» познакомил мир с математической теорией света и зрения, а Гроссетест пролил свет на самую суть этого учения. С его помощью он объяснял способность человека к познанию, взаимоотношения тела и души и даже структуру Вселенной. До этого Гроссетест уже доказал, что Вселенная не может быть вечной, опровергнув аргументы аристотелевской «Физики», а теперь объяснил, что создавалась она посредством света. Его теория в значительной степени опиралась на геометрическую оптику аль-Кинди, еще одного аббасидского энциклопедиста, которого с энтузиазмом переводил Герард Кремонский. В отличие от Аристотеля, который вообще не считал, что свет движется, аль-Кинди учил, что свет расходится от источника прямыми лучами. Короткий, но визионерский трактат Гроссетеста «О свете» описывает вспышку света в начале времен, которая до странности напоминает Большой взрыв. Согласно Гроссетесту, после первичной вспышки свет распространялся во все стороны и тянул за собой материю. Гроссетест математически доказывал, что свет способен приумножаться до бесконечности, но материя конечна. Она не может нескончаемо растягиваться, не создав где-нибудь вакуума. Поэтому, когда материя максимально растянулась, сформировалась внешняя, звездная сфера небесной тверди. Затем, поскольку свет рассеивался не только вовне, но и внутрь, возникли остальные небесные сферы и сфера земная