Светлые поляны - [99]

А Черемховку нарекли первой комплексной бригадой. Комплексная — это значит и полеводство, и животноводство, и мелкая техника — все в ней под единым началом — бригадира. Бригадир, и раньше изрядное время проводивший на больничной койке, совсем занемог, слег на неопределенный срок в областную больницу, прислав письмо с просьбой об освобождении его от бригадирской должности. Освободить-то недолго, бригадир не председатель, печати в кисете не носит, но вот кого назначить. Бригадир, что старшина в армии, и днюет, и ночует вместе со своими солдатушками, название коим теперь — хлеборобы. Он каждого работника по имени-отчеству должен знать да всю родню до седьмого колена.

Дел общественных по зиме ничуть не меньше, чем весной или осенью. Не такие они, правда, видные и звучные, но неотложные: за семенами следи, провей для верности еще разок, прель отдели, снег задержи на поле — иначе придет весной сухое горе, поля навозом удобри, да мало ли большого и малого в деревенской жизни. И бригадир зимой как заяц: спит, все слышит, и глаза открыты. И тут бригада, по-старому — целый колхоз, оказалась без управы. Без председателя колхоз немного может пожить, без бригадира бригада и дня не устоит. Вот и подстегнула Катерина Шамина на общественный сход старичков редких да старушек, на глаз, язык метких, — дескать, выберем сами бригадира. И слово-то подыскала дельное: «Постум де факто». «Отстряпались — и ноги в квашню» — так перевела его значение Катерина. Слово иностранное внушало опасения черемховцам, но смысл понравился, если Катерина не наврала. Свойский бригадир — половина дела. При хорошем-то слове и работается во всю силу. Потянулись старички на сход. За ними и молодежь пошла — не сидеть же дома, когда такое дело заварилось. На это и рассчитывала Катерина. Пускай сами соберутся, без наряда да стука в окно — тогда и слова идут честнее и не надо никого за язык тянуть — выступи да выступи.

«Столовая» была завалена под самый потолок семенами, а потому и собрались в пустовавшем доме бывшего председателя Макара Блина. Дом не закрывался на замок и был доступен каждому. В просторной хоромине в углу стоял сноп поздней пшеницы, а над ним висел вырезанный из газеты портрет председателя. Снимок был плохоньким, не «ятным», но зато из-за усов, подретушированных газетным работником, Макар Дмитрич сильно походил на Буденного. Стоявший рядом Женкист и вовсе рассеивал сомнения: да, перед нами бравый командарм Первой Конной или в крайнем случае его ближний заместитель.

Сход открыла Катерина Шамина.

— Дорогие мои односельчане! Давайте встанем и почтим минутой молчания светлую память хозяина этого дома, хозяина нашего общего дома — колхоза, Макара Дмитрича, солдата, хлебороба, опять солдата, а в общем — воина.

Складно получилось у Катерины. Просто и торжественно.

Все встали и, помолчав минуту, сели тихо, без обычного стука и толкотни.

— Значит, первый у нас вопрос на повестке дня, — по-ученому начала Катерина и сразу сбилась, — который мы должны рассмотреть, это, по поручению и с санк… санк… санкцией правления, значит, для решения… — Катерина махнула рукой и как отрубила: — Вот что, бабы, хозяин нам нужен. Крепкий, справедливый, конечно, строгий и заботливый. Чтоб дело знал, чтоб на трудность не пенял. В общем, самый подходящий.

Стола в горнице не было. Его сначала не занесли из сеней, а потом не стали передавать по головам, потому Катерина, сказав речь, отошла к подоконнику, к пшеничному снопу, из-за которого браво глядел на своих селян Блин-Буденный.

— Че молчите? — спросила Катерина. — Не в молчанку играть собрались.

В первом ряду со скамейки поднялся пожарник Переверть-Клейтонов.

— Дак, бабы, эсли за бригадира вопрос зашел, то лучше меня и не сыскать!

В задних рядах хохотнули.

— А че? — осклабился Переверть-Клейтонов. — Я бригадиром, может быть, с детства бредю… брежу… брежжу, в обшом, а дале пожарника авторитет не позволяет, скромность, стало быть… А если разобраться, то мне не пожары тушить надо, а людей зажигать на вахте и на ниве!..

И под смех, добродушный, свойский, он сел, победно оглядев соседей по скамье — мол, хоть не догоним, так согреемся.

— Учительницу предлагаю, Ефросинью Петровну! — крикнул из заднего ряда муж Катерины Кондрат.

— Ишо смешнее, — сказала Катерина, — робят ты, Кондратушка, учить пойдешь?

— А чего? — выпятил грудь Кондрат. — Я в математике разбираюсь…

— В ночной? — под смех односельчан отшила предложение мужа Катерина.

Ловко умела говорить с народом Катерина. И на завалинках, и в метной бане за мялкой, и вот тут, перед доброй сотней глаз не спасовала. Наверное, потому Настена Петрова и проговорила негромко:

— Берись, Катя, за дело сама. В тебе и силы хватит — хомут затягивать мужиков не просишь, и дельности в душе в меру.

Наступила тишина в горнице. Даже в задних рядах мужики перестали балаболить, а только молча чадили, пуская дым в дверной проем.

Улыбка сошла с лица Катерины.

— Нет, бабоньки, — сказала Катерина, — не моя это ноша. И не потому, что боюсь оговоров — мол, сама себя выбрала, а всамделе, не мой это воз. Земля-то наша серьезная, а я, чего греха таить, порой со смешинкой иду по ней. Ну такой уродилась, че я поделаю. Маманя, когда родила меня, сказала: «Девка-то наша совсем не кричит, наверно, свет ей не мил». А я из пеленок возьми да и бахни: «Мило не мило, деньги платило — будем жить!»