Опять зал грохнул добрым, незлобивым смехом: ловко вывернулась Катерина. И не пообидела никого, и от себя должность отвела трудную. Не раз черемховцы жалели бригадиров: вот задача — и в добрые всем не войдешь, на всех не угодишь, стало быть, и лаяться «лошадиным языком» не позволят, вмиг осадят. Работники «всяки не одинаки», а поля по весне должны быть засеяны, а по осени — прибраны.
Катерина отыскала среди сидящих у старинной русской печки Ефросинью Петровну. Перемигнулась с ней, словно что-то спросила взглядом. Та согласно кивнула.
— Вот че, бабы, мужики, о прошлом разе мы коллективным чтением с завещанием Макара Дмитрича ознакомились. Подарок его — дом на общую пользу приняли. А вот оказалось, что приписка малая была к завещанию. Тогда ее опустили, не было в том нужды, а сейчас, думаю, Ефросинья Петровна огласит.
Ефросинья Петровна встала и подошла под самую электролампочку. Свет был ярким, но она достала очки.
Витька впервые увидел мать в очках. Как-то даже не узнал сначала — так они изменили ее лицо.
— Постфактум, — начала читать Ефросинья Петровна.
— Постфактум — это то, что идет после письма главного — в смысле, эва, чуть не забыл, — пояснила значение слов Катерина.
— Макар Дмитрич ошибся. Он, вероятно, хотел сказать «постскриптум», — мягко поправила учительница чудные слова. — После письма…
— Одна холера, — не моргнув и глазом, сказала Катерина.
— «Уважаемые мои земляне!..»
Переверть-Клейтонов хохотнул:
— А он че, на другу галактику, че ли, уехал?..
Но его быстро осадила Катерина:
— Закрой рот, Яша, кишкам холодно!
— «Уважаемые мои земляне! — повторила Ефросинья Петровна. — Коль придется вам решать вопрос о самом близком начальнике — бригадире, то не погнушайтесь и моим советом. А совет мой такой: вижу я на этой работе Семена Никитича Астахова, хоть и не очень известного вам, но достаточно знакомого человека. И не только потому, что он мастер машинных наук и бывший офицер в отставке, а больше из-за его внутренних качеств: человек он рассудительный, в деле мною узнан и вами замечен. Есть в его характере земное тепло и хлебная пругость. А в остальном вам судить, если он, конечно, согласится и пойдет на бригадирский труд с желанием».
Ефросинья Петровна положила листок на пшеничный сноп, прошла и села на свое место.
— Ну, девки, бабы, мужики, чего притихли? Где Семен Никитич? Ага, вот он, — отыскала Катерина острым взглядом Астахова. — Прошу, Семен Никитич, на серединку. Расскажите о себе: где родились, учились и кем крестились…
Астахов вышел на середину светлого круга, высвеченного обернутой газетой лампочкой.
Долгим взглядом обвел всех сидящих в горнице. Задержал взгляд на постскриптуме, что лежал на снопе. Письмо съехало, застряв где-то на середине, отчего казалось, что сноп получил рану и его только что перевязали свежим бинтом.
— Родился я на земле, — начал Астахов. — Учился как и все… А крестился… Главной моей крестной была война…
Астахов замолчал, не зная, что же еще добавить к такой коротенькой автобиографии.
— Кажется, и все…
— Ну вот и хорошо, — сказала Ефросинья Петровна. — Будем считать наш сход законченным. Результаты выборов, с вашего разрешения, я доведу в правлении завтра. Думаю, несогласности не будет.
Разговор закончился, но люди не расходились. За окном круговертила зима, а здесь, в доме, было тепло и уютно. И народу было много, и круглые железные бока печек полыхали жаром, а духоты, стеснения в дыхании не чувствовалось.
— Девки, бабы, мужики, споем, что ли?! — предложила Катерина.
— Какую? — донесся из заднего ряда голос постоянной запевальницы Марфы Демьяновны.
— На твой выбор, Марфушка, — сказала Катерина.
Мужики потянулись на крыльцо курить.
В этот же вечер Катерина назвала своего Нулика Макаром.
