Светлые поляны - [96]

— Какое дело-то? — спросил Виктор.

— Посиди, если не спешишь. Домашнее-то задание приготовлено?

— Выполнил.

— Когда успел? Вроде здесь цельный день крутился, на похоронах, а потом смороду подсаживал…

— А я домашнее задание в школе выполняю.

— Не понял.

— У меня же два уха, два глаза, две руки…

— Но голова-то одна…

— Голова одна. Так я то, что по физике, — на математике, а то, что по математике, — на физике… Остальное — на пении. Че в ноздрях-то копаться!

— Шустер ты, парничок. Не знаю, правильно ли это, но мне кажется — непорядок. Домашнее задание потому и называется домашним, что выполняется дома в тишине и спокойствии. Нравится учиться-то?

— Нравится. Только по истории скучновато. Все цари да фараоны. А вот нет, чтобы в историю вставить… Макара Блина!

— Кого-кого?

— Макара Дмитрича, председателя нашего. Фараоны, они что, только хлеб ели, Макар Дмитрич — выращивал.

— Да, брат, это задача, — сделал глубокую затяжку Астахов. — Может, когда и вставят. И отца твоего. Да и сам, возможно, не исключено, войдешь в новую там или в новейшую.

— Я не войду, — твердо заявил Витька.

— Это почему?

— А за что? Родился, учился, умер.

— Постой-постой, как это «умер»? Ты что, разве работать не собираешься?

— Работа сама собой. Но в историях-то больше войны.

— И тут ты прав, парень. Пока прав. Думаю, изменится к лучшему — работник крупным шрифтом войдет в историю. Ну да ладно, бог с ней, как говорится, с историей-то. После школы к чему думаешь руки приложить?

— Далеко еще до этого.

— Сказанул тоже — далеко! По годам далеко, а по мысли — рядышком. Ты, дружок, попомни, что я отцу твоему дал клятву — в трудности и тебе помочь. Он умер, а я жив. И жив ты. Вот в этом и есть вечность нашей земли-матушки. Можно дом сжечь, дерево с корнем вырвать, целый город с землей сровнять, а род человеческий не уничтожишь. Наш, советский, род. Есть такой род — советский. Истины школьные тебе говорю, да полезно, считаю, вот посидеть и подумать о своей жизни, о своем пути, особо тогда, когда дорога знакомого тебе человека завершилась. К финалу пришла закономерному, правильному финишу. Вот в полной тишине председателя похоронили, а это торжественная тишина! Великая тишина, Виктор! Как перед боем. И бой дальше держать нам с тобой. Так что давай думать. Торопиться не будем, торопь в таком деле плохой помощник, а этак тихонько да весомо поразмыслим. Нет-нет, не сегодня ответ должен быть, и не крути его на языке, сейчас мы просто посидим и послушаем тишину.

Долго они молча сидели и слушали тихую ночь.

Бывает время у земли, когда она, как и человек, завершая свое кольцо, подходит к той черте, за которой стоит вечность, осознанная, ожидаемая, а потому нисколько не страшная — вечность. Человек, переступивший эту черту, входит в вечный покой, а земля — в новый годовой круг, круг труда, совместных дел с тем, другим, человеком, сыном или внуком умершего, круг обыкновенный, удивительно похожий на прежний своей размеренной четкостью и неотвратимостью смен времен года, но в то же время совершенно новый, загадочный этим постоянством нелегкого круговорота хлебородных дел. Человек, выполнив свой долг, уходит навсегда, а земля строго позволяет себе лишь сделать крохотную минуту-передышку, чтобы в добром молчании с вновь пришедшим работником безмолвно обдумать главное — готов ли он всю свою судьбу и силы положить на святое дело, на хлеб, а если готов, то и она, земля, будет служить ему, новому работнику, верой, правдой, служить бескорыстно и праведно всю его жизнь, пока и он не уйдет в великое небытие, а на его месте не появится новый труженик-хлебороб. Так, бессловесно, умеет разговаривать только земля, рождающая хлеб.

У земли, на которой родился и вырос Виктор Черемуха, не было тайн от людей: она постоянно была честна с ними, как и они с ней. Но землю нужно было понять или хотя бы научиться понимать, чтобы потом, в уже недалекой взрослой жизни, не стоять в беспомощной наготе, а идти своей дорогой шагом солдата и пахаря.

— Ну вот и хорошо мы помолчали, — сказал наконец Астахов.

— Про какое дело-то вы, дядя Семен, вели разговор? — спросил Виктор. — Мне еще надо успеть в банный котел речной воды наносить.

— Ага, — сказал Астахов, вспоминая начало разговора. — Как бы это сказать точнее… Завещание Макар Дмитрич оставил. И такого рода слова в нем… Вкратце… В общем, пишет он про нашу дальнейшую колхозную жизнь, про молодь. Насчет дома отдает распоряжение: «Если, — говорит, — хозяйству шибко не занадобится крестовик, ну в смысле — старое правление не сгорит или «столовка» не завалится, то всю хоромину он отдает деревенскому люду, нам всем, значит. И молодым в первую очередь, как я понял.

— Под клуб, что ли?

— Вот и я задумался над таким вопросом — клуб-то, в смысле помещение для кино и концертов, у нас есть. Но Макар Дмитрич ведет разъяснение, как бы ясней выразиться о сути вопроса… Вот у Макарушки точно и ловко на бумаге вышло, зажечь бы свет да почитать. Погоди, докурю последнюю, складней и выложу.

Астахов добил последнего «бычка», аккуратно собрал в газетный кулек пепел. Кулек определил в стоящую под крыльцом лоханку. Сходил в дом и принес толстую тетрадь из вощеной бумаги. Такая бумага была большой редкостью даже у учительницы, Витькиной матери. В войну ее вообще не выпускали, не до вощеной бумаги было. Видно, председатель хранил лощенку долгие годы специально для такого случая, для завещания. Прочитать Астахов не смог, перед самым выходом луны сделалось совсем непроглядно — Витька не видел даже своих рук.