Светлые поляны - [95]

Ожидали, что из района прибудет какой начальник, речь на прощание над могилой скажет, но, видно, в пути что-то случилось с машиной начальника, так и не приехал. Да, наверное, и не надо было речей. Макар Блин сам их при жизни достаточно произнес — хватило на этом свете, осталось с запасом. Лишь Катерина, опустившись перед гробом на колени, поцеловала председателя в желтовато-серый лоб и тихо произнесла:

— У доброй дороги — спокойный конец. Прощай, Макарушка.

Заскользили в руках мужиков веревки, плавно пошел гроб вниз, на землю опустился мягко, словно она была пухом.

Иван Мазеин и Астахов, спрыгнув в могилу, убрали вальки, вдвинули небольшой, всего где-то полутораметровый гроб в нишу. В крохотной нише устроился председатель, а могилка-то вроде бы вся свободной осталась. Есть слово такое — присуседился. Так вот он сейчас присуседился. Любил Макар Дмитриевич это слово и в войну, отдав свой большой дом, разделенный на две половины холодными сенями, эвакуированным из Ленинграда, часто говаривал его, потому как сам присуседился — жил в малухе, — маленькой комнатенке, рубленой, приткнувшейся к домине неизвестно для чего, заместо летней спальни, что ли. Впоследствии такие пристройки стали называть красиво, по-городскому — верандами, а раньше они были малухами — малыми комнатками. Вот и сейчас, скромно прилегши в нише-малухе, Макар Блин как бы безголосо, невидимо-неслышно сказал землякам последнее слово-прощание с обычной председательской смешинкой: «Как вы, а я присуседился». Рядом была могила его отца, брата и жены.

Бросили по горсти земли. Сначала — большаки, потом — мальцы. Мужики взялись за лопаты. Бабы тихонько вошли в плач.

Быстро вырос черный холмик. На нем посадили короткие смородинные куреньки — в такое позднее время могла прижиться только смородина. Курни эти принес из Смородинного колка Виктор Черемуха.

Возвращался в деревню Витька затемно: ходил по опустевшим полям и колкам. Любил он осенины: зима еще не пришла, а осень никак не решится распрощаться с землей.

В высветленной прямоугольниками окон улице лишь черной громадой темнел дом председателя, огромный, пожалуй, единственный, сохранившийся от пожаров и перестроек, скатанный из двуобхватных кондовых лесин, каких сейчас и в леспромхозовском бору днем с огнем не сыщешь. Поговаривали старички, что рубили дом помочью с трех окружных деревень. И было это в самом начале века. За пятьдесят лет вокруг председательского дома столько былей и небылиц выросло, что, запиши их складно на бумаге, — целая книга получится, не тоньше амбарной, в которой переписано все имущество колхоза и которая хранится в правлении. Будто сруб уложен на мох, не обычный плаун, надранный в местных болотинах да осенниках, а заморский — в Зауралье все, что дальше своей области, — заморское, да к тому же он пропитан яичным белком для крепости от прели и жуков-древоточцев, а потому строение, если его, разумеется, не тронет топор неразумного хозяина, будет стоять вечно, как памятник силе и умению старых мастеров. Крыша дома круть-крутью восходит в небо, как отвесный берег, удивление берет, как это мастера ее крыли. С умом сделана и с расчетом — на ее крутой спине ни одна снежинка, ни одна капля дождя не задерживаются, а коль сверху дом от сырости и оборонен, то жить ему долго, не вечно, конечно, тут прибавляют мужички, а целый век, может, и с лишком. Ни в центре, ни в других деревнях района, в которых удалось побывать Витьке, ему не приходилось видеть другого такого дома, с такой высоченной и прочной, словно ледокол на стремнине, крышей. Такая верхотура, и стоит себе столько лет, в самый ярый ураган не шелохнется, лишь поскрипывает. Об этом скрипе тоже история ходит. Будто старые мастера специально между стропилинами оставили незаметные глазу зазоры, и в ветер крыша, амортизируя, гасит силу стихии. Мало ли хитринок в природе — ветвь плакучей ивы никогда не сломается, сколько ты на нее снега ни накрути, нагнется, мягко стряхнет с себя тяжесть и дальше живет. Витька знал, что про мох придумали, никакой он не заморский. Только сушки особой да выходки незнакомой, ушедшей вместе с мастерами. И про яичный белок — басни. Вот камень в фундамент, действительно, на особом растворе, с добавлением яичного белка уложен — так бабушка сказала: «Лили че-то бело».

То, что председательский дом не был освещен, придавало ему еще большую величину и силу. Он сейчас был похож на броненосец, ведущий свою верную эскадру в решающий бой.

Окна в горницах были открыты настежь — выветривался запах богородской травы, постоянно сопровождавший любые похороны.

Поминки закончили еще днем.

Сейчас на высоком, похожем на крошечный теремок крыльце, с выскобленными добела ступенями, сидел и курил постоялец председательского дома — Астахов.

— Виктор?! — узнал Астахов Витьку в темноте. — Загляни-ка, дело есть.

По белым, в полутьме похожим на мраморные ступеням поднялся Витька к Астахову. Отсюда, сверху, застекленное крыльцо с полуциркульными окнами, с резными наличниками еще более походило на теремок, какой рисуют в книжках. Только оставалось поставить трон, усадить на него Астахова да ждать, когда-начнут подходить для представления иностранные послы. Возможно, такое ощущение было от того, что жил здесь председатель. Голова! Деревенские дома, они как-то перенимают многое от характеров своих хозяев. Конечно, человек — живой, а дом, как ни крути, — мертв. Но не так уж он и мертв, как может показаться приезжему человеку. У каждого дома есть своя манера держаться в деревенской улице. Разная у них осанка, взгляд: один простодушный, рубаха-парень, приглашает: «Заходи, что мое — твое», а другой, с крестьянской хитринкой, добавляет к этому: «А что твое — мое». У домов есть и глаза и уши. Они все видят и слышат. Только сказать не могут, но зато запоминают навсегда, на весь свой век. Деревенский дом качает в зыбке да провожает на погост многие поколения, если его пожар не тронет. Не принято в Черемховке, как и в других деревнях, попусту перекатывать дом. Подновить там основу, окладники свежие вставить, выделку заказать покрасивее, крышу перекрыть железом или толью — это пожалуйста, хозяин — барин. Но чтобы без крайней нужды раскатывать да шириться-шапериться на всю улицу своим нутром — не принято. Потому и память домов долговечна. И хороший хозяин умеет читать эту память. Память блиновского дома полувековая, сколько в нем отшумело свадеб, сколько прошло похорон, только на пять войн провожал он черемховцев да и встречал их, глядя своими немыми умными глазами, все запоминая и сохраняя до поры до времени в витых морщинах стен. Хозяин ушел, на мертвого дом был не в обиде, жалел, однако, что не успел с ним поговорить по душам, раскрыть все свои тайны, потому как он, хозяин-то, все торопился, все крутился по бесконечному кругу житейских забот. И дом, от оставшейся невысказанной тайны, от скорби по умершему, как сегодня показалось Витьке, сразу немного постарел, стала заметна его горбина. Может быть, старик просто чуток нагнулся в последнем поклоне, каким он обычно провожал добрых людей, навсегда покидающих эту землю.