Светлые поляны - [31]

Макар Блин в Черемховке по всем статьям «был чист»: жена умерла своей смертью, за новыми судьбами не гнался, жил-холостовал, но дом держал в чистоте и на работу не появлялся в неглаженой рубашке, а потому и даже среди мальцов у него был большой авторитет. Конечно, этот авторитет во многом зависел от большаков — застольные домашние беседы не утаишь. Но мальцы сами себе составляли «реестр» — это тоже слова Макара Дмитрича — на председателя. Поздороваться за ручку с головой колхоза — выше чести в Черемховке не было. Потому и последняя борозда разыгрывалась вслепую, на счастье — кому повезет. И как в сиреневом цветке трудно отыскать свое счастье — зорьку с пятью лепестками, — так и эта последняя борозда была загадкой — кто опередит. Впрочем, можно было и придержать своего «верхака», коль мог при лунном свете высчитать количество рядков и приходящихся на них распашников. Но такое вряд ли было возможно, и ребята старались вовсю, каждый ожидал последней счастливой борозды.

А далась она, эта борозда, Витьке Черемухе и Боре Сиренчикову. Далась просто, без подгада. Борозд за восемь до конца разошлись сошники, Боря начал их закреплять. А когда закрепил — тут и самая последняя строчка. Заезжай — не хочу: словно ждала она их, ровнющая, прямая, как стрела, и с такими крупными гнездовьями, что диву даешься — будто ее кто поливал теплой речной водичкой. Словно не полевая борозда, а огородная грядка — так четко, по-солдатски вытянулись на ней гнездышки. Вести «верхака», то есть сидеть на вершне, была очередь Бори. Но он попросил: «Витек, дай мне пройтись последышком, а? Витек, ну что тебе стоит?!» Витька подумал и уступил, хотя самому не меньше, чем Боре, хотелось поздороваться с председателем «по ручке». Борис не очень-то ловко шел по школьным классам, порой сидел по два года в одном и, «упорев», как говорят в деревне, еще не стал взрослым: большаки с ним не здоровались на улице. А с тем, кому голова пожимал руку, здоровались все, включая старичков и старушек, — таков был деревенский обычай.

На рысях закончили предпоследний рядок Кито с Шуриком. Только собрались врезаться в последний, как услышали от Бори:

— Мужики, мы — первые!

Первые так первые. Кито с Шуриком и сами видели — первыми подошла пара Витька — Борис к последней борозде. Первые, так кройте козырными. Шурик сплюнул запекшуюся слюну — так он хотел оказаться перваком у последней борозды; Кито, рукой шаркнув по колесу передка, снял тавот, смазал свои разбитые в кровь ноги. У Кито, как всегда, обувки на лето не существовало. Не потому, что отец с матерью не могли заработать — просто он, Кито, за военные годы привык ходить лето в «собственных хромачах», как он называл подошвы ног. И к разбитым копытам мерина Гнедка Кито отнесся более внимательно. Достал из сумки, странной, сшитой из материи пополам со свиной кожей-сыромятиной, долото, молоток и тут же, на полосе, обсек Гнедку заусенцы на копытах. Конь вздрогнул, когда Кито ударил долотом, потом покосился и ласково, будто человек, шлепнул парнишку толстыми губами в шею. Благодарил: от заусенцев могли полопаться и копыта.

С завистью и тревогой смотрели ребята, как ведет Сиренчиков последнюю борозду. С завистью, потому что каждому хотелось здороваться с председателем «по ручке». С тревогой, потому что она последняя, а значит, первая к большой дороге — грейдеру. И по ней проезжий-прохожий будет определять умение черемховцев распахивать картошку. А коль все знают, что это дело мальцов, то и шутки-прибаутки пойдут добрые: «Гли-ко, девки-матушки, справные в Черемховке женишки растут!»

Ничего, вывел последнюю борозду Сиренчиков: не сбился, не подрезал. Точно струну натянул. Ровные отвалы, хорошая глубина, чистым-чисто междурядье, точно не сошкой пройдено, а тяпкой домовитая хозяйка постаралась.

Приехавший Макар Блин пожал Боре руку:

— Молодчина, Борис! Благодарю за службу и всех остальных!

Доне тоже протянул руку:

— Персонально!

Доня смутилась — ей-то за что такое внимание. Подумаешь, суп с кашей сварила. А закуску и не готовила — живьем всю зелень метанули. Неукисший квас, и тот выпили. Вечером остатки перловки из казана так подобрали, что и мыть чугун не требуется.

— Поварихе — персонально! — повторил Макар Блин, не забыв и озадачить работников иностранной загадкой. — За прекрасный колер!

Все решили, что «колер» — это и есть тот суп-скороварка, который сготовила Доня.

Купались ночью…

В иссиня-черной воде лежала раздробленная луна. Луна никак не могла склеить свои осколки, потому что каждую минуту с пружинящей плахи, вкопанной в высокий берег, в нее летело острое, похожее на веретено тело мальца. Никогда не бывала ночная вода такой шумной.

Овалы водяной лилии раскачивались на своих крепких длинных корнях-якорьках, смывая прикорнувших на ночь комаров.

Терпко пахло конским потом — ребята прежде помыли лошадей, с обступивших омут зеленей тянуло пшеничной свежью, запахом молока, виднелась недалекая ферма, прифермские выгоны доносили запах клевера, невидимо плыл из деревни запах печеного хлеба — перед большой работой хлеб в домах пекли с вечера, чтобы утром не занимать время.