Светлые города (Лирическая повесть) - [60]

«Скорей, скорей!..»

Он стоит на верхней ступеньке и бессмысленно считает про себя: «…сто десять, сто двадцать, сто тридцать… Тысяча… Сто десять, сто двадцать, сто тридцать…»

Остановка.

Петр Ильич торопливо вытаскивает из автобуса чемодан, подбегает к каждому грузовику, заглядывает в кузовы грузовиков.

Ее нет. Ну что ж, ну что ж… Они попрощались…

Надо взять чемодан, подняться как можно медленнее и спокойнее по ступенькам. Надо помнить, что вокруг — люди, оправить волосы, сесть у окна на прежнее место.

…Но, может быть, он не сделал бы этого?.. Нет! Он не сделал бы этого. Стоял бы на остановке, поджидая автобуса в обратную сторону, или, кинув свой чемодан, «голосовал» бы, пытаясь остановить каждую идущую в ее городок машину. Он бы вернулся назад, прошел тот дворик, поднялся бы на террасу. И не ушел без Лейды…

Он бы сделал все это. Но вожатый, который помог ему при отправке закинуть чемодан в сетку, спустившись на остановке, чтобы напиться квасу, сказал ему серьезно и сострадательно:

— Хорошая девушка, ничего не скажешь. Дочка ваша? Да чего уж там! Как ни болей за отца и мать, а у детей своя жизнь. Так я и своей мамаше всегда говорю… Позвольте-ка я опять закину ваш чемоданчик. Да что вы! Это же для меня пустое.

Автобус тронулся. У открытого окна, зажмурившись, ничего не видя, сжав зубы и не оглядываясь, сидел Петр Ильич.

2

Вот и Таллин.

Сейчас он оставит на хранение чемодан, купит билет в Москву. Придется все же переждать ночь. Где? Должно быть, в гостинице.

Нет, нет… Он будет тихо сидеть на вокзале, ждать утра. Не сдвинется с места.

И вдруг ему захотелось на окраину города, где завод, — единственное, что у него еще оставалось в Таллине. Да! Завод все тот же. Стоит на той же земле, хотя он, Петр Ильич, уже никогда не увидит Лейду. Это еще у него осталось. Это — за ним.

…Построю дом с золотой иголкой, построю дом с золотой иголкой…

Сдав на хранение чемодан, Петр Ильич вспомнил, что ничего сегодня не ел, и сразу же об этом забыл. Ах, да! — в гостиницу тоже надо зайти. За почтой. Может быть, есть что-нибудь от Вики.

…Гостиница. Он подходит к окошку дежурной. И вдруг глаза у нее расширяются.

— О, товарищ Глаголев! Как отлично вы выглядите… Как помолодели! Вот почта.

Писем от Вики, разумеется, не было. А разве он их по-настоящему ждал? Разве свершается что-либо на свете только из-за того, что мы этого сильно хотим?

— Вас каждый день кто-нибудь спрашивал, Петр Ильич. Эстонские товарищи. Пожалуйста. Вот ключик от номера.

Поблагодарив дежурную, Петр Ильич взял ключ и вышел на улицу.

Его тянуло в сторону заводских окраин. Хотя он наверняка знал, что позволит себе прийти на завод только утром, когда хоть несколько успокоится.

Он шел не думая ни о чем. Устав думать. Но как только почувствовал под ногами шуршанье гравия и понял, что идет к Вышгороду, ему отчего-то стало казаться, что он сознательно выбрал эту дорогу.

Над городом опрокинулись глубокие и вместе светлые сумерки. Они будут длиться весь вечер, всю ночь. До самого солнечного восхода.

Все как прежде: в парке старухи, дети в колясках, почтенные старики в пропылившихся фетровых шляпах. Примелькавшиеся, знакомые лица.

Все то же, то же… Площадь Лоссиплатс. Собор «Тоомкирик»…

«Да, да, это правильно, что я пришел сюда. Иначе я не попрощался бы с этими фонарями, скамьей, деревом…»

И вдруг словно земля, вся земля опустела… И без слов сказал ему кто-то: ну так как же, Петр Ильич, а?

Одинокая, пустая скамейка. Листья над ней не шелохнутся, все дремлет, как будто остановилась жизнь. Только гравий отчетливо и тихо шуршит под его ногами.

Он сел на скамью и опустил лицо в ладони. Вот только напрячься, сосредоточиться, и я пойму, пойму…

Но ему не удавалось сосредоточиться. Нет, идти, идти, все равно куда. Причудливо бежали следом за ним горбатые переулки, выложенные булыжником. Скупо и бедно поблескивали оконца старых чердаков.

Еще день, два дня… Он будет, как прежде, вставать по утрам, умываться, бриться, ходить на работу. И далеко позади останется Лейда.

А потом он запретит себе вспоминать Лейду. Она будет только потихоньку сниться ему.

Петр Ильич остановился у старой стены. У ног его лежал Таллин. Это был час заката. Окна, как зеркальные бездны, подхватывали последнее сияние красного неба. И вдруг свет стал медленно ослабевать. Лег на островерхие крыши и, рассеянный, призрачный, едва приметный, пошел куда-то на самый край Таллина.

Он любил этот город. Город, как будто выступивший из дальнего детства.

…Построю дом с золотой иголкой. Построю дом. Посажу молодое дерево…

«Увидеть бы сейчас Гроттэ!» — думал он, облокотившись на каменную ограду.

— Товарищ Глаголев!

Петр Ильич оглянулся. Молодое, полнощекое лицо с чуть выдающимися вперед губами было рядом с его лицом. Светлые волосы, стриженные ежиком… Улыбка светлокожего и светловолосого негра…

Этого быть не могло. Но это было так. Рядом с ним стоял Гроттэ, словно выкликанный Петром Ильичом, словно вызванный неожиданным и необъяснимым желанием его увидеть.

— Я шел из библиотеки на площади Лоссиплатс. И вдруг смотрю и не верю — вы? Что ж это с вами случилось, а?.. А я уж думал было — вы уехали и хотел посылать телеграмма товарищ Зиночка. (Он рассмеялся.) Нет, право… Прийти, нашуметь… Поссориться, «борьба»… «борьба». Остановить работу всего бюро. А потом — пропасть. (И густые, соломенные, нависшие над серьезными и живыми глазами брови смешливо дрогнули.) Пробы… Да, да… Хорошие пробы! Конечно. Ведь я обещал нашей Зиночка. Ваш инженер Вирлас. Отчего же вы не верите? Если хотите, можете заглянуть к нам завтра в лабораториум… Проектируйте, дерзайте, ведь так это говорится по-русски?.. Как эго вы тогда очень, очень трогательно сказали? «Земля — вдова!» Конечно… Разве земля не становится вдовою, как наша Линда после каждой гибели героя? Ребята в бюро… как это по-русски, забыл… «обалдел»! Недюжинная, говорят, натура! Товарищ Глаголев… Я был раздражен и сильно несправедлив. (В молодых, ярко-синих глазах, глядевших в глаза Петра Ильича, были уважение, открытость.) Вы тогда, признаться, очень-очень красиво потребовали: «сияние»… «Гроттит — как сияние». Я рассердился. Мне было не до того. Какое тут, извините, к чертям собачьим, сияние? Цвет, цвет, обыкновенный колюр. Но моя молодежь, мои инженеры сказали: «Артистическая натура».