Светлые города (Лирическая повесть) - [24]

Повсюду она — в усталой руке Вики, опершейся о плечо Петра Ильича, в очертаниях крыш, в ленивых, как будто размытых изгородях вокруг садов.

Все чуть тронуто светом, нежно, невыразимо и странно печально. Дремлющая ночная северная земля, — как ей к лицу белая, долго длящаяся северная ночь.

И вдруг в тишину ворвался звук торопливого, почти бегущего шага.

Петр Ильич замер… Райк?!

Она уйдет. Скажет громко: «Я же не виновата, папа, что он зануда»… Да мало ли что она может сказать, его воспитанная дочь?!

…Не Райк!

Петр Ильич перевел дух.

Их нагонял трубач из пиритовской ресторации.

Молодое лицо трубача казалось еще бледней и невозмутимей от белого света ночи. И если быть справедливым, Керд был, пожалуй, прав. Лицо юноши на самом деле казалось значительным — продолговатое, с правильным носом и широко расставленными глазами. Лицо эстонца, вырезанное на спинках старинных стульев, стоящих в ратуше.

4

Почти совершенно разрушенный монастырь Святой Бригитты сохранил в себе торжественность, крупность и пышность готики. И строгость ее. Весь из вытянутых ввысь стен.

Эти стены сияли пустыми глазницами. В глазницы глядело небо. Фронтоны, венчавшие монастырские стены, тянулись ввысь. Куполом здания было небо — белое, без солнца и луны, ровное, как кусок отбеленного полотна. Остов монастыря казался кружевом из неба и камня.

…Побыть бы тут одному с Викой! Как это хорошо было, когда они шли вдвоем из Мюривальдэ в Пирита. Вместе с ней, в этой тишине, рядом со стенами монастыря, которые взывали к нему, как музыка, заставляя мечтать и надеяться.

…«Все не то, не так», — говорил себе о себе же самом Петр Ильич в такие лучшие, самые светлые для него минуты не размышлений, а чувств. Так он думал, когда видел сооружение великое, хотя и вовсе невозможное для подражания.

— Страшно, что когда-нибудь эти стены разрушит время, — говорил Керд. — Но нельзя же следовать Виоле Лё Дюку, сухости его классических реставраций. Кому, например, придет в голову возвращать к первоначальному облику ну хотя бы ваш храм Василия Блаженного? Это значило бы превратить Василия Блаженного в узкую белую церковь с серебряными куполами. Архитектура — искусство множества мастеров. Старые здания, если они достойны того, становятся как бы эстафетой культуры, эстафетой множества прикосновений. Что было бы, если б, к примеру, лишить нашу готику элементов барокко?

К монастырю вело кладбище. Кресты светились над землей, покрытой дерном.

Между камней альпинария выбивалась серая травка, похожая на курчавую седину. Цветы, у которых венчики величиной с ноготок, переходили из нежно-розового в глубокий красный тон, красиво сочетавшийся с надгробиями из плитняка.

Белые кресты как будто фосфоресцировали. Благородство, торжество красоты были в покое ночного кладбища, в этих крестах, не то чтобы покосившихся, а словно вросших в землю и до половины ею засыпанных.

Керд, Вика и трубач шли от могилы к могиле.

Петр Ильич отстал.

Две-три уцелевшие надписи… Остальные стерлись от времени.

Надгробия неизвестным…

Надгробие неизвестному…

Надгробие неизвестной…

…Все страны в надгробиях неизвестным. Шар земной в надгробиях неизвестным.

Среди равнин. У опушек лесных. На городских площадях и городских кладбищах.

Во всех столицах земли. На всех языках человеческих.

Памятник неизвестному. Неизвестный солдат. Солдат. Солдат.

Неизвестный.

…— Се-естрица, сестрица!.. Пo-мираю: сапо-ги сними. Пригодятся своим.

— А зачем? Окружают нас.

— Не бойси, не бойси… Это какой еще целуек по-падетси.

— Ска-ажешь тоже. Немец — а человек?

— А то как же… И он целуек.

…На перекрестке дороги — здание: винный склад.

Поставил у входа солдата, опасаясь, как бы не перепились люди. И вдруг подумал о раненых.

Поил лежащих на земле людей коньяком из жестяной кружки, придерживая их головы.

Оглянулся.

…Рот человека был разворочен. Мужественно и добро глядели в его глаза глаза солдата.

— Ребятам… привет…

…Сколько раз Петр Ильич спрашивал себя, как пронести сквозь жизнь силу этих последних слов, доверенных ему?

Спрашивал. А ответить не мог. Не умел.

…А ее последних слов он не слышал.

Выписываясь из госпиталя и очень сильно жалея Петра Ильича, летчик Вася вызвался отвезти его матери посылочку в Ленинград.

Петр Ильич собирал посылку дрожащими руками.

— Все будет в порядочке, капитан, — сказал ему Вася. — Разыщу. Повидаю. Ты — уповай. Лежи и почитывай свои книжки.

Возвратившись в Пермь через восемь дней, летчик пришел к нему и молча опустил голову.

Он застал ее умершей. У стола.

Она сидела, словно уснув, уронила на руки голову. В их доме, в их комнате, на старом клеенчатом, таком знакомом ему диване.

…Сколько мне было месяцев тогда?.. Должно быть, девять.

Я помню, в столовой горела лампа. Из полутьмы наплывал на меня ее огонь. Лампа была керосиновая. Чуть вздрагивал язык огня — алый в том месте, где фитиль.

Желтые крылья трепетали на потолке, осененные светлым сияньицем.

Я сидел на диване, в углу столовой. Диван был кожаный и холодил ноги. Из дыры в клеенке торчали вата и волос.

И вдруг я попытался первый раз в жизни встать на ноги, чтобы дотянуться до огня, словно возможно мне было до него дотянуться. Я его перехватывал в воздухе и говорил: «Мама!»