Я мигом представил, как Оля держит горку огоньков на ладошке. Держит, радуется, а вся наша компания толчется вокруг. И все, а главное, конечно, Шурик, жалобно канючат: «Да-ай подержать…» Но Оля отвечает: «Светлячки не мои, спрашивайте у Лёньки!» Ну, а я вновь, как пастух Федя, гляжу с усмешкой, разговаривать не очень-то желаю. Обращаюсь я к одной только Оле: «Твои они, Оля, твои — все до единой искорки…»
У меня даже сердце заныло от такой невозможно приятной картины. И я уселся на корточки, правою рукой осторожно снял с травинки и опустил в другую, свободную, пригоршню, как в корытце, тихого светлячка.
Был он невесомым. К нежно-прозрачному, слабому тельцу его, казалось, и притронуться нельзя — светлячок сразу может исчезнуть, умереть. Но я взял его так бережно, что он не угас.
А потом я потянулся за другим светлячком. Для этого мне пришлось залезать в самую тесноту под щелястые, пахнущие сухой землей и старой гнилью бревна. И вот только я туда забрался, как вдруг наверху, на дороге в ночной тиши, как будто бы что-то быстро и крадучись пробежало.
Сначала я подумал, что это мне показалось. Но когда притаился и снова послушал, то там протопало опять и опять.
Чудно так протопало: «Топы-топы-топ!» и — остановилось.
Затем вновь: «Топы-топы-топ!» и — остановилось.
Но встало теперь над моей головой на мосту, замерло там так, как будто учуяло меня, и от одной этой мысли я весь обмер.
Да что там обмер! У меня волосы на макушке поднялись, и я мигом позабыл все то, что было со мной, когда я мчался из деревни, потому что тот страх был совсем и не страх, по сравнению вот с этим.
Тот страх был — вообще. Неведомо отчего. А тут — вот ОНО, рядышком остановилось, и слышно, как шевелится, слышно, как дышит.
Причем дышит тоже подозрительно. Я замру, ни вдоха, ни выдоха не делаю — и ОНО замрет. Я не стерплю, рот загорожу ладошкой, дух переведу — и ОНО переведет. Да еще и зашевелится опять, переступит надо мной по бревнам, осыплет меня мусоринками, придвинется ближе к перилам.
И чувствую, вот-вот ОНО спрыгнет вниз, вот-вот ко мне под мост заглянет; и тут бы я заорал благим матом и кинулся бы искать спасения хоть прямо в темном бочаге, да ОНО оттуда, сверху, вдруг и спрашивает негромким голосом:
— Ле-енька, а Лёнька… Это ты под мостом-то, что ль?
Я так на пятки и сел и еще тише говорю:
— Я-а… А ты кто?
— Шу-урик… — отвечает мне боязливый шепоток.
И, веря и не веря, я выбираюсь медленно из укрытия, гляжу вверх, а там и правда стоит под высокой луной у темных перил в коротенькой своей рубашонке, в узеньких порточках, весь такой взъерошенный, весь такой перепуганный, что даже и смотреть жалко, мой гонитель и соревнователь Шурик.
И вот тут я окончательно ослаб.
Я чуть не заревел от радости. Я как на корточках сидел, так и опустился совсем на траву и едва уж теперь выговариваю:
— Честное слово?
— Что — честное? — переспрашивает Шурик.
— Честное слово, что ты взаправдашный?
— А какой же? Вот, поднимайся да потрогай… Я ведь к тебе, Лёнь, на выручку прибежал… Мы там ждали тебя, пождали, а тебя все нет и нет, вот я и примчался…
Он говорит, а сам все оглядывается на черные елки, оглядывается на белые полосы встающего над бочагами тумана, и мне видно, что от страха своего он все еще не опомнился. И мне слышно, он там на мосту этак прерывисто воздух в себя наберет, да при этом еще и всхлипнет. Наберет — и всхлипнет…
А я и сам всхлипнуть теперь готов. Но уже не от ушедшего испуга, а от удивительно нежной нежности к Шурику, которая вдруг охватила меня всего. И мне даже как-то неловко, как-то немножко совестно и непривычно от этого, и я лишь опять невнятно бормочу, шарю по траве одной рукой вокруг себя:
— Подожди, Шурик, подожди… Я счас!
Я ищу светлячков, но их уж нет. Они куда-то попрятались. И горит лишь тот, что у меня в горсти, — даже странно, как я его не выронил.
И тогда я с ним полез по крутому склону, по росе, прямо к Шурику. А когда подошел, то сказал:
— Подставляй, Шурик-мурик, ладошку… Подставляй, подставляй, не бойся. Этот светлячок твой. А завтра прибежим сюда вместе и найдем светлячка для Оли, найдем и для Кланюшки.
