Светлая печаль Авы Лавендер - [21]

Следующие несколько лет Гейб много перемещался. Из-за необычайно высокого роста он в десять мог сойти за пятнадцатилетнего, а в двенадцать – за восемнадцатилетнего. Поэтому он легко находил работу: провел несколько месяцев на козьей ферме во Флориде, грузил великие произведения искусства для галереи в Квинсе и собирал образцы воды в центральном Орегоне. Целый год Гейб проработал помощником плотника в Нью-Гемпшире. Жил он в семье плотника вместе с его двумя детьми, собакой и женой.

Будь возраст Гейба под стать его внешности, он бы уловил намерения жены плотника: почему она с готовностью подавала ему завтрак по утрам и клала ему руку на верхнюю часть бедра, зачем укладывала детей спать пораньше в те вечера, когда муж играл с дружками в покер, что означали ее смех, взгляды, вздохи. Будь он более искушенным, его бы не так глубоко шокировала та ночь, когда она вошла к нему в комнату и забралась на него сверху. И он бы наверняка что-то заподозрил, когда она сняла халат, в лунном свете обнажив голое тело. И когда она взяла его в рот, он бы не расплакался и с криком «Мне тринадцать!» не выбежал из дома, волоча по земле пижамные штаны.

Следующие пару лет Гейб провел в ожидании, когда война придет на земли США, и после седьмого декабря 1941 года первым записался на службу, осознав, что до Гавайских пляжей рукой подать. И опять его необыкновенные рост и телосложение помогли: вранье про возраст не вызвало никаких вопросов. Никому из боевых товарищей в голову не приходило, что тихому долговязому парню всего пятнадцать. Старшие по званию, правда, считали его слишком впечатлительным для бойца и слишком брезгливым для медика, поэтому назначили сражаться за благородное дело единственно возможным для него образом – в столовой. Раздавая мясные консервы и наливая растворимый кофе, Гейб наблюдал, как боевые товарищи писали любовные письма девушкам, чьи измятые фотографии носили в касках, и слушал, как они вспоминали матерей, и голоса их при этом дрожали от тоски. Он рыдал каждый раз, когда кто-то из них погибал. Всего через год службы Гейба ввиду повышенной утомляемости уволили в запас – оплакивать столько жизней оказалось делом непростым.

Когда Гейб появился у дверей дома Лавендеров в помятой одежде, которая была ему мала на два размера, Эмильен разрешила ему оставаться столько, сколько захочет. Не только потому, что ей был нужен рукастый мужик, способный дотянуться до светильника на переднем крыльце. Не только потому, что она заподозрила, что он наверняка моложе, чем говорит, – в чем позднее убедилась, обратив внимание на то, как он наклоняет голову, когда слышит похвалу в свой адрес, и как весь трепещет в присутствии Вивиан. Нет, Эмильен приняла его радушно потому, что услышала доносившееся с востока пение птиц – оно возвещало о явлении благой любви.

Вивиан на нового жильца внимания почти не обращала. Не замечала ни его живого взора, ни юношеских привычек. Она, как и другие, считала, что он намного старше (и уж точно не моложе!) ее. Однажды даже назвала его «сэр», смутившись и застыдившись при виде его унылого выражения лица. Он всегда был вежлив, уступал ей последний кусок ежевичного пирога и, слава богу, починил текущий кран в ванной. И хотя до Джека ему было далеко, Вивиан даже могла бы сказать, что он красив. Если вам нравятся высокие и смуглые.

Но в мыслях у Вивиан был тогда отнюдь не жилец. Думала она, скорее, о том, что в тот вечер проходило празднование летнего солнцестояния, а это событие никто из местных пропустить не осмелится. Особенно Джек. По крайней мере, она на это надеялась.

Ежегодное празднование дня рождения Фатимы Инес де Дорес теперь проходило не так, как прежде, когда девочка жила в конце Вершинного переулка. Цыганка и китайские акробаты отошли в прошлое, но сам праздник не утерял очарования и великолепия. С наступлением ночи празднование достигало пышного apogée с гигантским костром, который разжигали на школьной парковке. Прямо здесь и засыпали усталые дети, пока тепло костра ласкало их вымазанные в сахарной вате личики. Здесь, спрятавшись в темноте, обнимались старшеклассники, а покинутые влюбленные, написав о своем горе на линованном листке, бросали его в огонь. Место было подходящее, считала Вивиан, чтобы судьба вновь свела ее и Джека.

Вероятно, в предвкушении праздника георгины в том году расцвели раньше обычного, выстроившись красивыми рядами. Их гривастые рожицы заполнили сады; кусты напоминали танец детишек, наряженных в лучшую воскресную одежду. Однако таких восхитительных цветов, как в саду у Эмильен, не было ни у кого. Она вывела собственные гибриды удивительных, невиданных раньше оттенков: насыщенные лазурно-голубые, огненно-красные, доцветающие до желтых, оранжевых и ярко-фиолетовых, и зеленые – бледные настолько, что с первого взгляда казались белыми. Они затмевали растущие рядом фруктовые деревья, их яркие соцветия зависали перед окнами первого этажа. Однако среди этих огромных цветов рос и настоящий сад Эмильен: белые хризантемы для защиты, корень одуванчика, чтобы крепок был ночной сон, эвкалипт и душица для заживления ран. Были там наперстянка, имбирь, вереск и мята. Ядовитая сонная трава. Своенравные пионы. И лаванда. Лаванда лишней никогда не бывает.