Светило малое для освещенья ночи - [10]

Раз прилипли трое — то им время, то им закурить, то портмоне, а то, говорят, твою поганку перед тобой разложим. Он сперва с ними по-хорошему, и голос самый что ни на есть братский, а их от этого на глазах распирает, один уже ее за руку, а сам донизу открыт, дурак, но она его на своей руке терпит, потому что смотрит, как Мастер дальше рассудит. Только вот ничего не разглядела. Они будто сами легли — нырнет и ляжет, нырнет и ляжет, и третий, который на руке висел, пальцы разжал, нырнул и лег. Она к Мастеру:

— Покажи! Покажи — как?! — Он только башкой качает. А она: — Покажи, или тут останусь! С места не сойду! А они изнасилуют!

Он посмотрел — а около нее будто обвалилось. Ну, все обвалилось: и воздух, и пыль, и свет от фонаря, и она — сама под собой. Она бы поклялась, что он до нее не дотронулся, ну, чтоб ей сдохнуть — она все сделала сама. Сама легла поперек растянувшихся ублюдков. Ага. Было удобно и вставать не хотелось. Заснуть хотелось, а не вставать. Но он ее поднял.

— Ты ничего о себе не знаешь. Ни о себе, ни о других. — И вроде бы чего-то ждал.

А вот ждать от нее не надо. Она этого терпеть не может. Она и так вся тут. А когда ждут — ей, наоборот охота. И она вяло отозвалась:

— Да я и знать не хочу. — Сил нет, как спать хотелось.

А он проговорил, не ей даже и не себе, а вроде пожаловался:

— В этом все и дело…

Тут она не вытерпела и зевнула. Это у них такое разделение: он говорит, она зевает. Она так защищается. Потому что его слова нагружают какую-то ношу. Как пить дать, от ноши потом не отделаться. Только дураков нет — тащить. Она живет не для того, чтобы работать грузчиком.

Одно утомление от человека.

И в один тоскливый день с низким небом она поняла, что ей все обрыдло — и Мастер, и спортзал, и неизвестно для чего выкладывающиеся на ковре здоровенные мужики, и троллейбусные остановки, и басни про Тибет, йогов, прежние жизни, священных животных и биополя, уж лучше харакири, у меня менталитет, который хочет говядины, мне под завязку, сейчас вывернет, везде сплошная осень, небо царапает брюхо о телеантенны, она тыщу лет не видела клевых передач, и на фиг ей работа уборщицей, она загонит оставшийся у нее костюм, на сколько-то хватит, а там посмотрим.

И она появилась у подруги, ее встретили восторженным воем и потребовали подробностей, она скромно объяснила, что у нее был сногсшибательный роман с одним чемпионом, она с ним моталась в Дели и была в Храме Любви. Вой усилился, кто поверил, кто нет, но значения это не имело, другие не захотели отставать, и пошла брехня, но Лушку никто не переплюнул, она выдала им про астрал, ментал и перевоплощения, все замолкли, и стало скучно.

Она посмотрела на кодлу сверху, как на соскочившие с креплений диванные пружины. Подружки принципиально холостяковали, делая вид, что ни в чем законном не нуждаются, и неприязненно удивлялись тихоням, которые то тут, то там, а сегодня так сразу две, напяливали белое платье до пят, трепыхали по ветру двухметровой фатой и возлагали букеты к подошвам сифилитичного вождя. Она прошлась по лицам беспристрастным взглядом, сморщилась от подтаявшей краски под чьим-то веком и пропотевшего лифчика под чьей-то подмышкой, ощутила, что комната пахнет застойно и грязно и что эту бодягу пора кончать, потому что коварное время благоволит уже не им, время переметнулось и растягивало ветром подвенечный наряд.

Прибалт неопределенно замаячил на чьем-то дне рождения, поначалу вызвав брезгливость прилизанностью и округлой вежливостью. Но, услышав про море, особняк и прочее, Лушка уговорила себя на ерунду не обращать внимания, а проводилась прибалтом до самого подъезда, но никак не далее. Дома, не раздумывая больше, она приступила к действиям: вывалила с балкона спрессовавшийся в ведре мусор, продраила давно подавившийся унитаз, кое-как вымыла пол и, гремя кастрюлей и чайником, накипятила воды для ванны, бухнула туда пачку залежалого, еще со времен мачехи, хвойного аромата и с матерного сленга перешла на школьный русский. Приготовившись к брачному состоянию, она нашла случай посмотреть на прибалта глупым взглядом, и прибалт, вытягивая окончания, стал еще раз рассказывать про сестренку, в приятном замешательстве перепрыгивая с английского на французский и то и дело спрашивая: «Как это сказать по-русски?» Лушка жалостливо подсказывала, прибалт благодарно сиял бледными глазами, и плохой российский их объединил.

Она, очнувшись от очередного прострела в недрах дивана, подумала, что зима замедляет общее время и что зимой замечаешь себя больше.

Расплывчатая и попираемая мысль облеклась в слова. Прибалт вовсе не прибалт, никуда не уехал, сестренки не существует, если Лушка пойдет сейчас к подруге, то там его встретит.

И она встала и не торопясь умылась, будто настало утро. Увидев себя в зеркале, недовольно сдвинула брови, вернулась в ванную и вымыла голову холодной водой, потому что горячей опять не было. Высушившись над газом, надела юбку покороче, свитер подлиннее и придирчиво рассмотрела свой живот в профиль, но профиль был как профиль, и Лушка подумала, что теперь изменится и остальное, потому что все находится в зависимости.