Свет в окне - [54]

И Ксения наверняка зашла, как частенько заходила прежде, «на огонек», причем Олька всегда представляла одинокую хижину в лесу с горящей на столе свечой и заблудившегося путника на пороге. Раздавался стук, и на пороге появлялась Ксения со своей неопределенной улыбкой и словами: «Вот, зашла к вам на огонек», неизменными, как ее желтовато-серые волосы по плечам, припухлое, с полузаплывшими глазами, лицо и красные руки, тоже пухлые. Почему-то было неприятно, когда Ксения оставалась дожидаться мать, хотя от чая и «печенюшек» отказывалась, а Дора бестолково топталась на пороге кухни, и Ольке становилось ее жалко.

Когда Таисия была дома, они разом выходили курить, и получалось, что она буквально «зашла на огонек» спички, которую Таисия подносила к ее папиросе. Может быть, слово «загостилась» было обронено во время дружеского перекура, но кому оно принадлежало, уже не установить. Могло случиться и так, что слово выпало в осадок, сгустилось от вынужденно пропущенной реплики, вовремя прикушенного языка и всего накопившегося раздражения, а не Дора, заботливая и ловкая хлопотунья, была его причиной, вовсе нет. Раздражение возникло от постоянного присутствия еще одного, пятого, человека там, где и четверым с трудом хватало не только пространства, но и воздуха.

– Дождусь, что Володеньке доктора скажут – и домой, – негромко сказала Дора за ужином. – Загостилась я у вас.

Вот это оказалось самым важным: сама, сама Дора произнесла слово, висевшее в воздухе. И сразу все изменилось – вернее, начало меняться. Таисия всплеснула руками и громко воскликнула:

– Да что же вы такое говорите, Дора Моисеевна? Разве мы вас гоним? Или вам у нас так плохо?

И сын, и невестка заговорили наперебой, хотя до этого молча жевали пельмени Дориного приготовления – именно молча, потому что сколько же можно хвалить, да и не для чужих ведь готовит – для своих. Голоса зазвучали теплей, и теплота была совершенно искренней, ибо предстояло прощание, провожание, зрелище плывущего вдоль перрона поезда, а потом – возвращение домой, где стало на одну биологию меньше; а вы смотрите, напишите сразу, как приедете, непременно!

От этого оживления и теплоты стало почему-то грустно, и намерение превратилось в решение.

Все оставшиеся дни Дора ревностно занималась уборкой, словно можно было навести порядок впрок и оставить про запас чистоту, как домашнее печенье и коржики. Володенька ложится в госпиталь во вторник, так что уедет она где-нибудь на следующей неделе, вот только подарки Мусеньке да зятю с внучкой купит. Таечка обещала отписать, что скажут врачи, или даже позвонить с главной почты по междугороднему. Главное – сынок нашелся, вот он; теперь уже не потеряется, потому и никакой перрон не страшен.

Ольке неожиданно стало грустно, хотя с чего бы? «Меньше народу – больше кислороду», повторяла она Томкину формулу, и все равно было жалко, что Дора уезжает. И дело не в том, что иссякнет рог изобилия, что на кухне перестанет маячить халат в розах немыслимой яркости, что Дора не заставит ее съесть на завтрак свежие сырники («Вы мне Ляльку балуете, Дора Моисеевна» – «Как же, Таинька, ребенок перед школой должен горяченького покушать…»), не в этом дело, а в том, что Дора уедет, а Сержант останется, и потому становилось еще грустней. Ну в госпиталь ляжет (и то спасибо), однако потом опять вернется – и вся прежняя жизнь вернется, потому что при Доре он почти не пьет, только иногда, и то дома. «Имею я право у себя дома выпить, мамаша?» Как тогда растерялась Дора («конечно, Володенька, конечно…»), как подставляла ему сало, сливочное масло и сама намазывала его на хлеб толстым слоем: «Ты закуси, сынок, закуси», а этот кретин кивал так важно, словно она прислуга какая-то.

Зато с приближением Дориного отъезда мать повеселела и почти перестала пилить Ольку, хотя зудела несколько недель: «Ты не живешь интересами семьи».

«Интересы семьи» заключались в том, чтобы познакомить Дору с бабушкой. Ради этого мать и Сержант отпустили Ольку к бабушке одну, без Ленечки. Этот праздник был сильно подпорчен, потому что забыть об «интересах семьи» не удавалось. Бабуся перепугалась не на шутку: «Ты не заболела?»

Проще было рассказать. О Доре, об «интересах семьи», а что сама она чувствовала себя вражеской лазутчицей, промолчала.

Бабушка отреагировала коротко:

– Сына нашла – и слава Богу. А мне с ней детей не крестить.

Ответ Ольку не удивил, но никак не укладывался в дипломатическую миссию. День не прошел, а пролетел, как всегда у бабушки, хотя они успели навестить Тоню.

Олька с трудом узнала крестную. Всегда приветливое ее лицо исхудало, побледнело и выглядело очень строгим без улыбки. Оно было старательно запудрено, волосы аккуратно собраны под невидимую сеточку. Сидела тетя Тоня, как всегда, прямо, забыв о стынущем чае. Они говорили с бабушкой негромко и спокойно, как вдруг крестная уронила голову на руки, заплакала, и ложечка в стакане встревоженно зазвенела. Потом обе сестры проводили Ольку «до угла», дальше она пошла сама и вспомнила об «интересах семьи» только у самого дома.

Где, к сожалению, застала самую нежелательную компанию: мать и Сержанта. Оба вопросительно повернулись к ней: