Свет в джунглях - [50]

Это происходило 22 марта 1932 годa. Швейцер стоял на сцене Франкфуртского оперного театра и бросал в зрительный зал тяжелые и горькие слова. Но слушателей не волновали эти слова: они переговаривались, шуршали конфетными бумажками, скрипели креслами.

Швейцер говорил без конспекта. Перед ним не было пульта. Он внимательно, до рези в глазах, всматривался в зал и вдруг испугался: празднично невнимательные слушатели, чьи лица белели в полутьме, как маски, показались ему автоматами.

Почти заклиная, он выкрикнул:

— Пусть человек останется человеком!

Но и это предостережение, направленное против оболванивания людей фашистской пропагандой, потонуло бесследно в шуме большого собрания. Когда Швейцер, обессиленный и словно бы опустошенный, спустился со сцены, к нему неторопливо подошел седовласый старец. Он засвидетельствовал оратору свое почтение, а затем развел руками в стороны и произнес трагически свистящим полушепотом:

— Увы! Вас не понимают, доктор!

В этот вечер Швейцер впервые услышал эту фразу, но вскоре она стала дежурной: как только он кончал очередное свое выступление, кто-нибудь из слушателей считал своим долгом заявить ему:

— Увы! Вас не понимают, доктор!

Что ж, очевидно, так оно и было.

***

В Гюнсбахе Швейцера навестил Стефан Цвейг. В своем очерке «Незабываемое впечатление» он так писал впоследствии о мотивах поездки в Гюнсбах:

«Разве можно упустить случай и не посетить Альберта Швейцера, этого замечательного и необыкновенного человека, который на короткое время оторвался от своих трудов в Африке и приехал на родину?»

Швейцер и Цвейг были знакомы и ранее. Они обменивались даже письмами, но связь письмами, по меткому замечанию Цвейга, только усиливает ожидание встречи.

И вот перед Цвейгом двухэтажный дом, увитый зеленью, и у порога встречает гостя крепкий загорелый человек с ясным и сердечным взглядом. У него, как кажется Цвейгу, появилось немного седины, но пластичное, выразительное лицо Швейцера необыкновенно молодо.

С дороги Цвейгa приглашают к обеду. За обеденным столом гость знакомится с семьей доктора, обаятельной фрау Швейцер и славной дочуркой Реной.

Затем все идут в маленькую гюнсбахскую церковь. Альберт Швейцер садится к органу, и под старинными сводами начинает звучать музыка Баха.

Цвейг смотрит на исполнителя, на этого виртуоза среди виртуозов, и думает: если бы он знал, какое великое чудо делает он своей проникновенной игрой! Недаром любители музыки преклоняются перед ним как величайшим органистом современности. Недаром на его концерты невозможно достать билеты...

Под сводами церкви замирают последние аккорды. Цвейгу кажется, что с тех пор, как он сидит здесь, минула вечность.

С блестящими от сдерживаемых слез глазами он благодарит Альберта Швейцера за доставленное ему, Стефану Цвейгу, глубокое наслаждение.

Гость прощается с доктором, с его женой и дочерью и отправляется в обратный путь по зеленым холмам Эльзаса. И уже в пути складываются у Цвейгa первые строки замечательного психологического очерка о великом эльзасце.

Среди этих первых строк есть и такие слова:

«Его жизнь является героической, но не в старом смысле — военном, а в новом — моральном. Это — моральный героизм. Он сродни героизму Ганди и Ромена Роллана и является формой героизма нашего века».

***

Уже в Африке Швейцер узнал о том, что к власти в Германии пришли фашисты. Он вспомнил о своем выступлении на гётевском празднике во Франкфурте; вспомнил о том, как все вокруг него твердили: «Вас не понимают, доктор!»; вспомнил о разговоре с Цвейгом, который рассказывал об антифашистском движении, и до конца уяснил себе: его действительно не понимали. Его исторический оптимизм, основанный на действии, был чужд подавляющей части нынешнего европейского общества. Сознание народов еще не проснулось для того, чтобы выковать подлинно действенное движение в защиту мира. Еще должны были прозвучать варварские взрывы над Хиросимой и Нагасаки, прежде чем люди поняли, что от них самих зависят судьбы мира и человеческой культуры.

Швейцер на несколько лет оставляет активную политическую деятельность. Он не ставит своего имени под манифестами тех, кто проклинает Третий рейх. Он не верит в силу этих манифестов. Фашисты плюют на бумажки и продолжают свои злодеяния. Дo Ламбарене доходят страшные вести. Глубокие страдания причиняет доктору сообщение о глумлении гитлеровцев над останками профессора Бреслау и его супруги. Как личное несчастье переживает Швейцер известие о бегстве из Вены чуткого и беззащитного Стефана Цвейга. Старый друг доктора, профессор философии Пражского университета Оскар Краус, также вынужден покинуть Прагу и искать пристанища на чужбине.

Швейцер дает себе слово: до тех пор, пока над Германией развевается знамя со свастикой, он не переступит ее границ. Однако в Берлине осторожно наводят о нем справки: геббельсовское министерство пропаганды хотело бы привлечь всемирно известного ученого-гуманиста в качестве ширмы, прикрывающей нацистские злодеяния. Однажды на почту в Ламбарене пришло правительственное письмо, подписанное самим Геббельсом. Главный идеолог нацистской партии любезно приглашал доктора Швейцера приехать в Германию с лекциями и органными концертами. Он обещал создать гостю самые лучшие условия для работы и отдыха. Письмо заканчивалось словами: «С немецким приветом! Доктор Геббельс».