«Свет ты наш, Верховина…» - [147]

гуцулов, серые куртки иршавцев и воловчан и мохнатые, словно бараньи шкуры, гуни перечинцев. К кептарям, гуням и курткам были приколоты пышные алые банты. На шляпах, вместо обычных еловых веточек и пучков кабаньей щетины, красовались алые бумажные цветы.

Особенно людно было перед кинотеатром, где должен был заседать съезд. Делегации прибывали одна за другой. Они проходили под большой аркой пятиэтажного дома к подъезду кинотеатра. У подъезда их ждали распорядители с кумачовыми повязками на рукавах, и только слышно было:

— Откуда?

— Из Ростоки!

— Откуда?

— Из Русского поля!

— Откуда?

— Верхних ворот!

— Ясеней!

— Богдана!

— Синевира!

Такие дни помнят всю жизнь как бы долга она ни была и сколько бы других радостей через нее ни проходило. И в моей памяти хранится залитый светом зал с переполненными ложами, балконом и партером. Помню уставленный цветами стол президиума, помню, какой овацией отзывался зал, когда люди, сменяя друг друга на трибуне, требовали воссоединения с большой Родиной, и как тесно становилось рукоплесканию в высоких стенах, когда с восхищением и благодарностью говорилось о Советском Союзе. В этом порыве было заключено все: свобода, принесенная советскими воинами, и вера в будущее.

В большинстве своем выступавшие были простые люди, и слова их были просты, бесхитростны, понятны и дороги каждому. Я услышал, как кто-то позади меня сказал своему соседу:

— Раньше адвокаты за народ говорили, и ведь говорили не то, что народ думал, а здесь народ сам заговорил.

Я обернулся, чтобы увидеть того, кто это сказал, и как раз в этот момент председатель поднялся со своего места и объявил:

— От имени партизан Закарпатской Украины слово предоставляется товарищу Миколе с Черной горы.

— Садитесь, садитесь! — шептали мне сзади. Сосед потянул меня за рукав книзу, но я не садился, я всматривался в проход между креслами, по которому неторопливо шел к трибуне человек. Лица его я не видел, но я уже знал, что это Горуля.

Зал приветствовал его громкими аплодисментами.

По мере того как Горуля приближался к трибуне, аплодисменты усиливались. Вот он свободно и легко, не держась за перила, поднялся по довольно крутой лестнице и повернулся лицом к залу. И все для меня исчезло, кроме этого лица. Чудилось, что оно нисколько не изменилось за эти годы, только голова побелела и серебрилась под ярким светом ламп.

Горуля стоял у кафедры, вглядываясь в зал, будто любуясь и радуясь тому, чтό открылось перед ним.

— Витаю[41] вас, браты и товарищи, со свободой! — произнес он. — «Землей без имени» называли наш край честные люди, видевшие горькую недолю народа, землей без имени… Почему они ее так прозвали? — спрошу я вас. Да потому, что те, кто пановал над нею и над нами, хотели, чтобы мы позабыли свой род и племя. Землей угроросов была она для австрийских цесарей, землей подкарпатских русинов для пана Масарика, землей рутенов для Хорти и мадьярских фашистов. А у нее было свое имя, которое ничем нельзя было ни стереть, ни выжечь из народного сердца, — она была нашей украинской землей, была и будет, пока солнце светит.

И Горуля улыбнулся взрыву аплодисментов, всколыхнувших притихший было зал.

— Микола с Черной горы — то мое партизанское имя, — продолжал он, — я его после Олексы Куртинца взял. А сам по себе я Горуля Илько из верховинского села Студеницы. Меня судили в Брно за то, что я говорил правду, и затюрьмовали на семь лет, а я сбежал из этой тюрьмы и ушел через два кордона туда, на Восток, в Советский Союз. Во многих краях побывал я там и видел, как надо и можно жить человеку. Жизнь увидел я, люди, жизнь!.. Слава за нее Сталину, и Коммунистической партии, и советской власти, сто раз и еще тысячу слава!

Зал ответил ему рукоплесканиями и возгласами: «Слава!»

Горуля подождал, пока стихла овация, и снова послышался его голос:

— В Москве над кремлевскими воротами видел я высокую башню с часами, и как начинают бить те часы, советские люди и на Украине, и на Кавказе, и в Сибири сверяют по ним свое время. И мы хотим переставить свое время по тем советским часам!

Горулю проводили долгими аплодисментами.

Я выбрался из ряда и быстро, чуть не бегом, пошел по проходу меж кресел навстречу Горуле.

Он остановился, всматриваясь, и лицо его озарилось улыбкой.

— Праздник какой у нас, Иванку! — только и сумел выговорить он, когда мы обнялись.

Все остальное время мы сидели уже рядом. Горуля не отпускал меня от себя.

Вечером наступил самый волнующий и памятный час съезда. Делегаты стоя слушали манифест, который должны были подписать представители Народных комитетов. В зале царила особенная, торжественная, полная глубокого смысла тишина, — все понимали: решается судьба, жизнь, будущее народа, — и в этой тишине звучал один только, иногда срывающийся от волнения голос Анны Куртинец, читавшей текст манифеста:

— Воссоединить Закарпатскую Украину со своею великою матерью — Советскою Украиною…

Кончилась «земля без имени».

64

На следующий день мы с Горулей поехали в Ужгород. У подъездов домов, на углах толпились радостно возбужденные люди, читая отпечатанный и расклеенный текст объявленного вчера манифеста.