Свет тьмы. Свидетель - [59]

— Садись, Маркета.

Она отрицательно трясет головой и стоит, опершись спиной о дверь. Могу ли я представить, каких усилий стоило ей подняться сюда и переступить мой порог?

— Я должна сейчас же уйти, Карличек. Наши могут проснуться.

Под глазами у нее пролегли тени, где скопилась вся темень бессонных ночей. Правда, мне, может быть, только так кажется, стол с лампой от нее слишком далеко. Но для меня ее лицо и локоны лучатся светом, хоть всю ее, целиком, окутайте тьмою, я все равно буду видеть ее так же ясно, как при блеске солнца.

— Что скажешь?

— Я послала Енику письмо, но оно вернулось обратно. «Адресат выбыл» — стоит на конверте. Что с ним, как по-твоему?

Я пожимаю плечами.

— Трудно сказать, но после того, что произошло, он не мог остаться у Здейсов.

У меня тут же мелькает мысль, что этим самым естественным разъяснением истины я, собственно, приношу ей облегчение и надежду.

— Впрочем, как знать, может, он вообще исчез из Праги. Стыдно показаться на люди.

Она вздрагивает, резко отрицая жестом подобное предположение.

— Он не делал ничего такого, чего нужно было бы стыдиться.

— Ну, об этом лучше ему знать. Только вся Прага наверняка болтает, что Кленке отомстила покинутая возлюбленная, а если он еще хоть немножко мужчина, то ему стыдно прежде всего за то, что в эту историю он и тебя впутал.

— Никуда он меня не впутал, он и не предполагал, что эта девчонка выкинет этакую штуку. Я знаю, любит он только меня одну.

— В таком случае, он давно должен был бы все объяснить и извиниться.

— Да нет, не так, Карличек. Все ты перепутал. Ему, конечно, неловко и стыдно, как ты говоришь, но ведь стыдиться-то нечего. Вот это и нужно ему растолковать и обо всем договориться. Я должна поговорить с ним. Карличек, пожалуйста, найди его и передай ему это письмо.

Я, не отвечая, смотрю на пламя керосиновой лампы. Оно образует форму сердечка. Пылай, сердце, пылай! Только мне и выступать в роли посредника! Господи Иисусе, как ты мной играешь! Внезапный порыв ветра, поток сквозняка, подобно скорбному вздоху, проносится по чердаку, и в какой-то из потолочных балок раздается звонкое потрескивание. Будто сама ночь в тяжком забытьи поворачивается на своем беспредельном ложе. Мне не нужно даже оглядываться, я чувствую, как Маркету, стоящую у дверей, бьет дрожь.

— Карличек!

Ну, что же ты еще тут стоишь? Ну иди же, иди, моя белая овечка, конечно, я пойду к твоему милому, я и так бы пошел, но с поручением от тебя — это много лучше. Ах нет, погоди, постой еще, всякий раз, когда ты уходишь, мне кажется, будто больше я тебя уже никогда не увижу, всякий раз время проваливается во мне, и ты утопаешь в его омуте, всякий раз — будто навеки. Помедли еще, хоть ты и ранишь меня, хотя красота твоя и протравливает в моем сердце твой образ кисточкой, смоченной в едкой щелочи.

Она ушла, а ночь все стенала над крышей, стенала она и у меня в душе.

Я долго сидел, не сводя глаз с двери, за которой она исчезла. Ее уже нет там, одна рама и полотно остались, а образ вобрала в себя тьма.

Я верчу в руках письмо, которое она оставила. «Адресат выбыл». О, если бы тебя навеки поглотила черная тьма!

Господи боже, какой ты искуситель! Наверное, полюби она меня, я стал бы лучше. День рассвел бы во мне, и я научился бы смотреть на мир, как все люди. А что, разве мне не хочется быть среди них? И разве с тех самых пор, когда во мне пробудилось сознание, я мечтал о чем-нибудь другом? Только бы стать одним из них, быть, как они. Я верчу письмо в руках. Какое оно тяжелое, как жжется, его пылкое содержание прожигает конверт. Отчего на нем вместо «Я.-Б. Кленке» не написано мое имя? Сразу все стало бы на свои места.

На самом деле, видишь ли, адресат вовсе не пропал без вести, он обосновался здесь и давным-давно ждет такого письма, чье ядро прожигало бы свою оболочку. Если бы на конверте стояло мое имя, какой световой ливень обрушился бы на меня, когда я открывал бы его, он спалил бы и смыл во мне все, что следует смыть и спалить. Но — увы! — не прольется белый очистительный свет. Тьма вспыхивает во мне, и разливается черный свет, и снова я бреду своим путем, длинным, нескончаемым темным коридором, и нигде ни щербинки, чтобы развиднелось. О, стань ядом то, что могло быть спасительным лекарством, я иссох, я должен утолить свою жажду, даже ценою жажды смертельной.

Я поставил на спиртовку немного воды в кастрюльке, где зимними вечерами иногда согревал себе чай, и над паром разлепил конверт.

Нужно ли было читать это письмо для того, чтобы вся боль и злоба, что тлели во мне, разгорелись еще сильнее? Так же как первое признание в любви, которое мне пришлось выслушать недавно, слова любовного послания, первого любовного послания, прочитанного мною, были обращены к другому, тосковали по другому. Я нашел в нем именно то, чего более всего боялся. Маркета не ведала ни поражения, ни отступления.

«Дорогой мой, отчего вы все еще не откликнулись? Чего вы боитесь? Я уверовала в Вашу любовь и буду верить в нее всегда. Все прочее — такие пустяки и глупости, через которые мы должны уметь переступать. Вам ничего не нужно объяснять. Мне хочется лишь одного — видеть Вас и говорить с Вами».