Свет тьмы. Свидетель - [37]

— Ах, господин шеф, я не предполагал, что вы тоже изволите… Разумеется, я…

Дядя прерывает его обыкновенным своим решительным манером, каким судит о торговых делах:

— Ведь это же наш непреложный долг. Но я, обремененный столь разнообразными заботами, не в силах помнить обо всем. Вы должны бы прийти ко мне сами. Да и давно ли моя жена является членом вашей общины?

— Два года, с вашего позволения.

— Два года.

Дядя качает головой, словно сожалея о потерянном времени, когда он был лишен участия в делах общины. Я смотрю на него и поражаюсь. В его глазах не прочитать ничего, кроме того, что он сам намерен внушить. Как же долго сумеет он продержать в узде обезумевшую упряжку своего гнева? Развернув перед собой письмо общины, он читает.

— Угодные богу цели и божье благословение, — бормочет он, будто погрузившись в размышление. — Это нам всем надобно. Этого нам всегда не хватает.

И продолжает, наморщив лоб, несколько пренебрежительно и недовольно:

— Двести крон. Если их вносят ежегодно или раз в полгода — это же меньше, чем милостыня, недостойная нас. Вот что получаешь, коли водишь дела с бережливыми женщинами.

Попавшись на эту удочку, главный покидает надежный берег благоразумия и взвивается за ней.

— Ах нет, пан шеф. Вы были бы несправедливы к милостивой госпоже. Это — регулярное месячное пожертвование, и, безусловно, весьма щедрое. Великодушие и доброта милостивой супруги вашей возбуждают всеобщее восхищение и почтение.

— Двести крон ежемесячно, двести крон ежемесячно, — в голосе дяди звучит приглушенный вопль и рев. — Две тысячи четыреста ежегодно, четыре тысячи восемьсот крон за два года. Две тысячи четыреста золотых. Покажите же мне автора, которому я выплатил столько денег за два года! И все это я терпел и лелеял в своем доме!

Лямки притворства лопнули, пружина ярости раскрутилась, дядя вопит, будто моля о своем собственном спасении.

— Вон! Чтобы через час духу вашего здесь больше не было. Вот ваши двести сорок крон за февраль, а здесь — семьсот двадцать за следующие три месяца. Не стоило бы вам их давать, но это — только лишь за то, что я тут возился с вами чуть ли не двадцать лет.

Ошалевший от столь нежданного поворота дела, главный берет конверты из дядиных рук и растерянно мнет их в ладонях.

— Вон! Ни секундой больше не желаю вас видеть.

Автоматическим шагом полупомраченного человека, который все еще не ощутил боли и не понял даже, что с ним приключилось, главный направляется к двери. Но, взявшись за ручку и повернув ее, он будто узрел за дверью лик своей дальнейшей судьбы. Он поворачивается, падает на колени и ползет назад, к дяде.

— Двадцать лет, — лепечет он, — двадцать лет. Это невозможно, господин шеф. Я не виновен, милостивая госпожа сама так пожелала. Я желал лишь только угодить ей. Я за это не в ответе. Господин шеф, двадцать лет! А у меня трое детей. Что мне теперь делать? Что сказать дома? Какой позор!

Дядя выставляет вперед свой стул, а сам отступает — за стол, ярость его еще не улеглась, еще не может улечься, постоянно возвращается, стоит лишь ему вспомнить о на ветер брошенных четырех тысячах восьмистах кронах.

— Вон, — кричит он, — вышвырните его вон! Позовите Иозефа, Карел.

Я распахиваю двери, весь наличный состав служащих магазина и склада стоит за прилавком на расстоянии нескольких шагов отсюда и напряженно вслушивается. Пан Иозеф будто еле-еле шевельнулся, но вот он уже рядом со мной, стоит набычившись, длинные обезьяньи руки, оттянутые тяжелыми пачками нот, алчно шевелятся, в глазах пылает мстительное злорадство. У него тоже свои счеты с паном Суйкой, но кто поверил бы, что когда-нибудь дело дойдет до расплаты? Подступив к главному, Иозеф кладет ему на плечо свою тяжелую лапу.

— Не валяйте дурака, пошли, — говорит он с угрожающей непреложностью.

Главный вздрагивает, словно вдруг очнувшись от нелепого сна, и его отчаянье в миг обращается бешеной яростью человека, которого годами попирали ногами, а теперь еще унижают на глазах у тех, кого он сам топтал, соблюдая субординацию в праве тиранить. Он выбегает и кричит, слюни скапливаются в уголках его мясистых губ, и он брызжет ими вокруг:

— Не смейте притрагиваться ко мне! Никто! Я сам уйду из этого злодейского логова.

Он указывает пальцем на дядю, фехтуя этим писарским клинком, испачканным чернилами, и верещит поразительно высоким голосом:

— Хотел ты лишить бога его мзды, да он тебя найдет. Недаром о тебе говорят и пишут — акула ты и кровавый пес. Бог тебя отыщет.

Довольно. Можно опустить занавес. Актеры, захваченные своими страстями, несколько расшалились, но в целом представление можно считать удачным, оно доставило мне удовольствие и радость. У себя на чердаке я перечитывал его сам себе много вечеров подряд, засиживаясь заполночь, смакуя каждый жест, ухмылку и слова действующих лиц и тон, какими они были сказаны.

Добился я и материального вознаграждения.

Я стал главным бухгалтером и дядиным наперсником.

V

Мне не известно, что произошло между дядей и тетей, могу сообщить только о следствии: на следующий день тетя в магазине не появилась, вместо нее в кассе восседала Маркета.