Свет тьмы. Свидетель - [35]

Все завертелось так быстро, как если бы смерч ворвался в узкую улочку. Я ополоснул лицо у колонки на дворе, так что вернулся в лавку бледный, с холодными пальцами, словно избавившись от тяжкого желудочного расстройства. В торговом зале последний из покупателей все пытался превозмочь свою нерешительность, а слуга, вооружившись палкой со спиртовым фитильком, будто уличный фонарщик, зажигал газовые рожки. Тетя уже сидела в кассе со странным выражением не то растерянности, не то опаски и не удостоила меня даже взглядом. Между тем приказчик заворачивал последнему клиенту покупку, и я прокрался к своему месту за столом. Главный снова шлепал губами, склонившись над книгой расходов, и поглядывал на свою сестру во Христе, но так и не дождался ответного взгляда. Теперь, на рубеже сумерек и тьмы, наставал миг, когда в магазине снова станет пусто, до той поры, пока огни витрин не запылают так ярко, чтобы привлечь новых покупателей.

— Карел!

Это тетя зовет меня и улыбается, как некогда прежде, когда она держала надо мной охранную руку и осыпала своими милостями.

— Карличек, — тетя ласкает меня голосом и вымаливает прощение взглядом, пытаясь в то же время быть настолько храброй и беспечной, что ее становится просто жалко. — Карличек, когда ты сидел тут, тебе не попадалось письмо в голубом конверте?

Лицом к лицу, не отводя взгляда, — вот как лгут люди.

— Нет, тетя, я ничего не видел. Мне стало плохо, а в магазине было полно, и я попросил дядю меня подменить. Может, он нашел?

Она глотает слюну, побелевшие губы шелестят, будто две слипшиеся страницы в книге, что никак не желают разлепиться. Как быстро семя пошло в рост и дало плод! Первое яблоко скатилось мне прямо в подставленные ладони, я вгрызаюсь в него и с жадностью высасываю сок. Тетя приметила мой алчный взгляд, а он заглатывает, до тошноты обжирается ее смущением и замешательством. И велит своему лицу: «Улыбайся!» И сражается со своим горлом: «Разожмись!» И приказывает губам: «Раскройтесь и говорите!»

Как легко мне усилить ее пытку! Я приподнимаю молоточек учтивости: тук, тук, смотри-ка, забиваю гвоздочек все глубже и глубже.

— А что, важное письмо, тетя? — спрашиваю я, разыгрывая заинтересованность. — Я пойду спрошу у дяди.

— Нет, нет, — выпаливает она в тревоге и выставляет руку, чтоб задержать меня. — Совершенный пустяк. Впрочем, возможно, я обронила его на улице.

Она подымается и шарит рукой, нащупывая шляпу.

— Я пойду наверх приглядеть за ужином. Побудь здесь.

Я ее понимаю. Она не в силах больше сидеть под взглядами стольких жадных глаз, выставляя всем напоказ лицо, исхлестанное сомнениями и страхом. Это гонит ее, теперь она примется бродить по дому, возможно, сожжет все прежние письма и выражения благодарности общины, кроме того, ей нужно подготовиться к объяснению с дядей.

Главный крадется к кабине кассы, по лицу своей владычицы он прочел, почему она не пригласила его на совет, и помертвел от страха.

— Что там случилось у милостивой пани?

Изображая легкомыслие и безучастность, я пожимаю плечами.

— Потерялось какое-то письмо в голубом конверте, да, наверное, оно у дяди.

Страх посыпает пеплом главу главного, покрывает им и его лицо.

— Не может того быть, у хозяина его наверняка нет.

Он вдруг просовывает голову в окошко кассы. От головы несет помадой, и она шипит, будто разрываясь под напором ярости и злобы:

— Это вы, вы нашли его!

— Ну, не сходите с ума. Если бы я нашел, я бы передал адресату. И вообще — вам-то какое дело, — говорю я и добавляю унизительное и неучтивое: — Приятель.

Смерч не улегся и продолжает свою сокрушительную круговерть. Дядя, возникнув в дверях канцелярии, зовет меня:

— Карличек, возьми дневную выручку, кроме мелочи, и зайди ко мне. Пан делопроизводитель тебя заменит. Не вы, пан Суйка, не вы, — кричит он главному, ринувшемуся было в кассу, — я сказал, пан делопроизводитель.

Красная циновка поскрипывает под широкими дядиными шагами.

— Пересчитай, сколько это составит. Приблизительно. Сконто проведем вместе позднее.

Я сортирую банкноты по их стоимости, отсчитываю, тороплюсь, сбиваюсь, несколько раз начинаю снова, дядя не прекращает своего скрипучего марша по красной циновке.

— Тысяча двести десять, — наконец объявляю я.

— Отсчитай трижды по двести сорок, это семьсот двадцать, нет, постой, еще раз — двести сорок, — приказывает мне дядя капитанским голосом.

Я снова пересчитываю банкноты, замусоленные бумажки, промаслившиеся за время обращения, липнут к пальцам, потным и влажным, дядя по-прежнему скрипит, широкими шагами расхаживая по красной циновке, фортепьяно вторит им чуть слышным эхом.

— Готово? Семьсот двадцать положи вот в этот конверт, а двести сорок — в тот. — Дядя распоряжается непривычно поспешно, запинаясь на цифрах. Потом выуживает из кармана пиджака благодарственное письмо общины и подает его мне.

— Тебе это послание знакомо?

— Не помню, дядюшка.

— Лежало в кассе на стуле.

— Меня тошнило с самого начала, как я туда пришел. Я не заметил.

— Так вот, прочти.

Я тщательно слежу за тем, чтобы читать так, будто это письмо попало ко мне впервые. Я знаю, что дядя не спускает с меня глаз, хотя, быть может, совершенно не имея в виду поймать меня с поличным и уличить во лжи. Я испытываю чувство необыкновенное, и если бы мог, то похлопал бы себя по сердцу, призывая к спокойствию, как извозчик — свою лошадь, трепля ее по шее. Милый дядюшка, это выражение на твоем лице нарисовал я, я, я! А ну, фигурки, пошевеливайтесь, вертитесь, я держу ваши ниточки, я раздал вам роли и жду не дождусь, что же вы начнете декламировать.