Свет тьмы. Свидетель - [157]

В том, что пани Катержина говорит во сне о какой-то непреодолимой черте, плачет, не просыпаясь, а днем, широко открыв глаза, впадает в странное оцепенение и никого вокруг не замечает? Что иногда льнет к нему в страшной тоске, будто боится, что кто-то отторгнет ее от него, а иногда глядит, словно он уходит от нее, исчезает в необозримой дали. Это был бы странный протокол, и полицейскому вахмистру пришлось бы то и дело оттягивать пальцем ворот мундира, чтоб не так душили сомнения.

«Так-то, так, — выдавил он наконец, — но при чем тут арест?»

«Я обвиняю его в том, что он пробуждает в людях то, что должно в них спать, и тем нарушает порядок, заведенный богом и людьми».

«А что он пробудил в вас, пан бургомистр?»

«Ну, оставим это, — пришлось бы ответить Нольчу, — я не хочу все валить на него, ведь и в самом деле трудно определить, где кончается его вина и начинается наша собственная».

Взгляд Нольча тяжело лежит на Квисе, и наследник Либуше Билой уже знает, что бургомистр проник в его суть и тщетны все попытки что-либо скрыть. Но Квис настолько взволнован всем, что пришлось выслушать, что это сейчас ему безразлично. Бургомистр же более не способен преодолевать отвращение, которое вызывает в нем этот человек.

— Ну, если вы на самом деле не понимаете, что я имел в виду, было бы напрасно вам это объяснять. Я вижу, в Бытни вы уже обжились.

Удивленный неожиданным поворотом, Квис кивает:

— Благодарю вас, да.

— И все-таки одному богу известно, зачем он вас сюда послал, — говорит бургомистр и, чуть приподняв шляпу на прощанье, поворачивается и уходит.

«Они приятно побеседовали, — сочли бы все, кто наблюдал их во время разговора, а завистники — более того — добавили: «И чего это бургомистр цацкается с этим пришельцем?»

Таков уж Рудольф Нольч, он может и с бродягой усесться на тротуаре, не утратив достоинства.

И если есть человек на всей площади, которого не смогла обмануть взаимная вежливость этих двух, — то это полицейский Тлахач, в котором за те тридцать лет, что он охраняет бытеньское имущество и безопасность, выпестовались инстинкты сторожевого пса. Но что может сделать страж общественного порядка с человеком, который ничего не украл и ни об кого не обломал палку? Тем не менее полицейский Тлахач все же имеет зуб на этого субъекта в серых штанах и черном сюртуке. «Имеет зуб» — этим еще мало сказано, — полицейский ловит себя на мысли, что с той самой дождливой ночи, когда они столкнулись перед лавкой Гаразимов, он испытывает нечто похожее на страх, когда Квис переходит ему дорогу. Это удивляет и злит Тлахача, и впервые в своей жизни, отданной честному служению, он ощущает вкус ненависти. Поэтому, увидав, что простившийся с бургомистром Квис направляется прямо к нему, Тлахач делает поворот направо и, неспешно, с достоинством, присоединяется к толпе женщин возле зеленщиков.

Полицейский наверняка удивился бы, узнав, сколь безошибочно оценил его поступок Квис и какую это доставило ему радость. Этот хорек идет по верному следу, он не может ошибиться. Что означает поведение Тлахача? Только то, что в его душе и сердце прорастает семечко, когда-то заброшенное и затерявшееся среди хлама, накопившегося там за пятьдесят лет. И вот росток уже пробился, и Квис с наслаждением представляет себе тот ужас, с каким Тлахач наблюдает за его ростом. Странная былинка, господа ботаники, рекомендую вашему вниманию. Не ключ-трава, а целая отмычка. Хихикающее эхо бродит в Квисе. Шутка есть соль жизни и бывает удачной очень редко. Отмычка в руках у стража вашею имущества, бытеньские граждане! Еще немного, и такое могло бы пропасть втуне.

Тлахач входит в кружок бытеньских женщин, как мельник в мукомольню. Подстегнутая его присутствием машина злоязычия полным ходом перемалывает значение беседы Квиса и бургомистра. Но Квис лишает их пищи для разговора. Он неожиданно меняет намерение и устремляется прямо в середину стайки, так что сложный механизм разом останавливается и умолкает, словно кто-то швырнул в него камень. Квис, однако, направляется дальше, к торговцу фруктами, и, довольный замешательством притихших женщин, подходит к корзинам, наполненным желто-красными яблоками.

Какое-то время он присматривается, а затем протягивает свою тощую белую руку к куче яблок и выхватывает два верхних плода, самых ярких и совершенных, без единого пятнышка, и кладет их в карман своего плаща, переброшенного через левую руку. Он поворачивается, чтобы уйти, и обнаруживает, что полицейский Тлахач успел выбраться из толпы женщин и стоит на тротуаре чуть поодаль, готовый, очевидно, двинуться дальше, если увидит, что Квис снова направляется к нему.

Но Квис в эту минуту уже думает не столько о полицейском, сколько об этих двух яблоках, оттягивающих его плащ. В полдень он отдаст их Божке, чтобы увидеть, как алость девичьих губ сольется с пурпуром яблока, как белые зубы пронзят его кожицу и с сочным хрустом войдут в мякоть. Воздух, который он сейчас вдыхает, становится сладостным от воспоминаний о девушке, и Божкино присутствие становится необычайно явственным. Приятно носить в себе нечто подобное, потому что эта игра — самая невинная из всех, которую он ведет в Бытни, и более остальных удовлетворяет его тщеславие. Он видит плоть, она расплывается, но как прелестно это видение, подобное цветущей яблоне или озаренному солнцем облаку на синем небе; как был бы обласкан взор, окунувшийся в прекрасное, если б не эта тихая печаль сожаления, что тянется за ней подвенечным шлейфом. Нет, он не смеет допустить, чтоб чувство ее исчезло, он должен питать его с осторожностью, уже первые шаги показали, какие подводные рифы скрываются в безобидной игре.