Свет тьмы. Свидетель - [155]

— Подождите, барышня. Я хочу отблагодарить вас за вашу заботу обо мне и просить, чтобы вы приняли этот пустячок как выражение признательности.

Он протягивает руку к девушке и, пропуская тонкую цепочку между большим и указательным пальцами, дает капле коралла скатиться со своей ладони. Божка изумленно ахает и отступает на шаг, пряча руки за спину. Алая слеза висит в воздухе, словно сама по себе, ибо сумерки в комнате делают тонкую цепочку почти невидимой.

— Нет, я не могу, — выдыхает Божка. — Матушка станет спрашивать, где я взяла, а Нейтек — тот может подумать бог знает что.

— В таком случае вы ее спрячьте, и это останется между нами.

Божка все еще колеблется, вид у нее испуганный, словно она хочет убежать или расплакаться, и Квис начинает говорить что-то такое, что ему чуждо и незнакомо и от чего в нем самом кто-то начинает изумляться, кто-то заикается, а кто-то хохочет.

— Возьмите, прошу вас. Одиночество хуже всего тем, что вы лишены возможности что-то давать людям. Если вы примете эту безделушку, то снимете с меня большую тяжесть.

И Божка едва не захлебывается своим собственным сердцем, героически проглатывая его вместе со слезами, а потом подставляет ладонь, освобождая воздух от висящей в нем алой капли.

— Спасибо вам, — всхлипывает она. — Я всегда буду о вас думать.

И исчезает в кухоньке.

А Квис стоит, склонив голову набок, словно все еще прислушивается к этому чужому, незнакомому голосу. Потом подходит и глядит на поблекшую фотографию Либуше Билой, на которой ей было приблизительно столько лет, как Божке сейчас. На шее у Либуше висит подаренная им коралловая капля, но вдруг он съеживается, будто его что-то испугало, берет свою трость, шляпу и плащ и тихо выбирается из дому.

Скрытый густым разросшимся кустарником мохновский фонтан ведет свой разговор с вечностью. Сентябрь уже обрызгал зеленую стену кровью, медью и золотом, а матовые фонарики снежноягодника воображают, будто освещают это торжество многоцветья. На квадратах каменных плит, которыми вымощен тротуар перед зданием суда, играют дети, а перед лотками зеленщиков, возле трактира «У лошадки», судачат женщины. На лотках прибавилось товару и красок; отягощенные щедротами осени, они раздались вширь и напоминают лоно мифической богини, которая витает над ними, расплываясь в мглистом утреннем мареве. Быть может, юбки ее сотканы из перьев лука-порея, а пояс выкован из бронзы луковичной шелухи? Поглядите на кочешки цветной капусты — это молочная белизна ее живота и грудей, а яблоки приняли форму и цвет сосков; не ищите ее взгляда — вы утонули бы в нем, но можете держать пари, что волосы ее рыжи, как пучки моркови, мы не видим ее, она слишком возвышенна и слишком обширна, чтоб наш взгляд и наша фантазия могли объять ее, но мы чувствуем дыхание и аромат потайных уголков ее тела, она благоухает зрелостью плодов и лихорадочной страстью поздних цветов, дурманом увядающих листьев, вспаханной землей и диким запахом течки. Вы чувствуете, как в вас напрягается каждый мускул и нервы звенят, будто натянутые струны? Женщины у зеленных лотков вдыхают эти запахи, они беспокойны, они переминаются с ноги на ногу только для того, чтобы покачать бедрами, незаметно прогнуться, выпятить груди; от разговоров, что они ведут, то одна из них, то другая вдруг взвизгивает, будто кто-то дотронулся до ее чувствительного местечка. У многих юбка уже стала тесной в талии, потому что вот уже четвертый месяц набухает в них новая жизнь в память о той июньской ночи, когда подняли вдруг лай все бытеньские псы. Кто станет думать о вечности в такой теплый предполуденный час, когда солнце, едва пробившись сквозь утренний туман, насыщает воздух новыми испарениями, что поднимаются к нему с лугов и полей, садов и даже с бытеньской мостовой, еще влажной от недавних дождей; кто станет думать о ней, если с каждым вдохом жизнь становится все слаще, а кровь, обжигая, бежит по жилам; кто станет думать о ней, если она полнокровно пульсирует в тебе, как здоровое сердце? И голоса женщин и детей, и птичье пение — все это звучит громче, чем трехструйная песня мохновского фонтана, укрытого за зеленой стеной кустарника, окрапленной красками сентября.

Никто не замечает этой песни, никто не внимает ей, лишь Эмануэль Квис, педантично совершающий свою прогулку по площади, через равные промежутки приходит сюда, словно для того, чтобы подкрепить свои силы для нового пустого снования взад-вперед. Голос фонтана больше не действует на Квиса, как действовал в первый день после приезда в Бытень, когда он пытался понять его песню. Он еще позволяет ей звучать в себе, но, видимо, уже способен противиться, потому что добрался до иного ее смысла. Если на него накатывается страшная лавина времени, которая едва не захлестнула его в первый день, то теперь он научился удерживаться на берегу и не испытывать головокружения; видимо, поняв, что поддался обману и может лишь утонуть в водовороте своей фантазии, ибо времени нет, есть лишь вечность, которая вращается по кругу, вялая и равнодушная, не находя ни своего начала, ни конца. И песнь вечности, так же как песнь этого фонтана, все та же, она полна тоской, хотя и впитала в себя весь мир, и, может быть, именно потому никогда не сможет заполнить своей пустоты. Не это ли так влечет сюда Квиса?