Свет тьмы. Свидетель - [154]

Квиса тоже вдруг охватывает смущение, он не знает, с чего начать. Ему это странно и кажется, будто чувства девушки, перелившись в него, сразу же повели себя в нем, как дома. Впервые в жизни он не может справиться со словами, которые всегда легко и охотно служили ему, он вынужден откашляться, прежде чем заговорить, но и после этого он как будто не без труда выбирает и подыскивает слова и с трудом соединяет их.

— Только что, когда вы протирали зеркало и посмотрели на меня, вам стало (Квис колеблется чуть дольше, запнувшись перед этим словом) жаль меня? Почему?

Божка еще ниже опустила голову, алый цвет смущения пробивается сквозь ее белую и розовую кожу. Девушка ожидала вопроса, знала, что он придет. Но, подняв ресницы, она смотрит на Квиса прямо, ее глаза правдивы, полны решимости и почти детской горячности.

— Мне показалось, что вы очень одиноки.

И тут у Квиса из всех уголков его пустоты вдруг вырвался ледяной ветер. Наверное, это оттого, что перед ним бушует молодой огонь и он вдруг ощутил, какой холод носит в себе. Кто-то в нем поднимается и начинает говорить, кто-то совсем незнакомый и чужой, и Квис с удивлением слышит его слова:

— Я действительно несколько одинок. Но я был одинок всегда, и это стало привычкой.

Он говорит и чувствует, как его заливает волна грусти, и тщетно старается определить, откуда она взялась. Это Божкина грусть, она вливается в него помимо его желания, и он не может ничем помешать ей. Это его первое истинное чувство. Холод тает, как снег на скате крыши, обращенной к солнцу. Тепла прибывает, и это уже не тепло, а жар. До чего же страшно и испепеляюще подобное чувство, пусть даже это печаль по самому себе, страшно и испепеляюще для души, которая всегда была лишь отражением огня и никогда — горнилом. Он слышит Божкин голос, он словно звучит в нем самом.

— Это, наверное, ужасно. Вы, должно быть, тоскуете?

Тоскуете? О ком он может тосковать? Да, быть далеко от людей плохо, но ведь он умеет взять от них все, что ему нужно.

— Тоскую? — повторяет Квис Божкины слова и свои мысли. — Наверное, вы правы. Конечно, человеку иногда бывает тоскливо, если он постоянно один.

Квис погружается все глубже, зной и жар становятся все сильнее; он с ужасом видит, что уже не управляет игрой, и то, что проникло в него или родилось в нем, наполняется все большей решимостью вести себя по-своему. Он собирает все силы, чтобы помешать этому, он должен управлять, а не подчиняться, пока наконец снова не овладевает тем, с чем обычно лишь заигрывал:

— А вы, барышня, — говорит он, — вы не чувствуете себя одинокой? У вас есть кавалер?

Краска, которая снова прилила к Божкиным щекам, совсем иного происхождения, чем та, что бросилась ей в лицо после первого вопроса Квиса.

— Нет, — отвечает девушка тихо и добавляет еще тише: — Я их боюсь.

Глаза у Квиса от удивления открываются шире, а любопытство, если можно так выразиться, сметает одним махом все, что оставалось от прежней тревоги.

— Почему вы их боитесь?

Божка колеблется, а потом отвечает:

— Что, если мне попадется такой же, как моей матушке? Мне не хотелось бы повторить ее судьбу.

Квис наконец начинает понимать. Вот что влечет к нему Божку.

— Не все одинаковы, — бормочет он. Ему бы спросить еще кой о чем, но, к своему удивлению, он обнаруживает, что его слова находятся в плену смущения и не в состоянии вырваться наружу. — Наверное, это когда-нибудь к вам придет, — добавляет он уже совсем беспомощно, думая, что лучше б такой разговор никогда не начинался.

Божке не намного лучше. Она теребит фартук и не понимает, отчего ей стало так жарко и душно и нечем дышать; Божка чувствует свою беспомощность и беспомощность Квиса, они словно два человека, пытающихся дозваться друг друга через бурную реку, разделяющую их. Все, что влекло ее к Квису, становится безумным и нереальным. Она этим настолько напугана, что готова кинуться бежать, да ноги не слушаются. А зачем? Ведь она так хотела ему помочь, так верила, что каким-то образом сможет прогнать тень его одиночества, а от него она видела б лишь добро. Почему же ее охватила такая странная тоска, словно ей надо пробираться в полночь через кладбище, думает она, нет не то, просто, наверное, ее знобит, тут вдруг взвихрился холодный ветер, разорвал пелену жара, в которую она была укутана, и проник к самому ее сердцу.

Квис чувствует перемену, происшедшую с девушкой, но не знает, к чему ее отнести. Ее тоска настолько перемешалась в нем с его собственной, что теперь он не может отличить одну от другой. Что же это с ним стряслось, для чего он начал игру, в которой не может быть просто зрителем и развлекаться? Хватит. По крайней мере, на сегодня. Пора кончать, а впрочем, он не знает, чего боится больше, — того ли, что еще будет сказано, или момента, когда Божка исчезнет и он останется один.

Один!

Кто выкрикнул в нем это слово и почему эхо, завывая и скуля, не устает его повторять?

Божка, наконец, обретает дар речи и принуждает свой язык вернуть ее в реальный мир.

— Я, — произносит она, — я, пожалуй, пойду. У меня вода для посуды остынет.

Квис поднимается из-за стола, пораженный после всего происшедшего своей решимостью удержать ее возле себя, и не для одной лишь этой минуты, а так, чтобы она уже никогда от него не ушла.