Свет мой Том I - [25]

— А я думала: только у меня. И у Вас, значит, тоже?

— Ну, занозит палец — и сразу умирает.

— Неужели?

— Да, умирает до того, что хоть неотложку вызывай.

— Ах, ты, неверная сила!

— И причем — оригинальный самец. У него спрашиваешь: — «Где мыло?» Отвечает: — «Оно на берегу лежит». То есть — на краю умывальника.

— О, прелесть, какая!

— И стоило ли нам, бабам, огород городить? Чтобы найти маленькую жемчужинку, нужно лезть на дно морское…

— Воистину!

— Как чего отклеит — ой! Хоть стой, хоть падай.

— А посмотрите: сейчас подражательство во всем — главное. Какое-то однообразие. Пить пиво из бутылочек в автобусах, ходить везде с бутылочкой, как с соской и прикладываться к ней на глоточек. (Это ж ненормально, не от жажды ведь). Нет ответственности ни у кого, мужского достоинства, лишь внешний лоск. Выкручивайся сама или сам, как можешь…

— Разрешите посмотреть. — Очень скоро подошли к Антону двое еще молодых людей, поздоровались. — Вам не помешаем?

— Еще нечего смотреть. — Он был нелюбезен. К тому же торопился.

— А это что — так синей краской и будете работать? — Более активно спрашивал тот, что был постарше и пониже ростом.

— Ну, вот и начинается допрос… «Вы — настоящий художник или любитель?» Я пока только набросок делаю.

— Но ведь многие нынче, выходя на пенсию, начинают рисовать…

— Мне негоже…в мои годы. Я — профессиональный художник.

— А зачем это делаете? Природу любите?

Короче, затевался подошедшими незряшный разговор. Низкорослый мужчина достал из сумки журнал:

— Я Вам прочту, как замечательно тут написано о природе…Вот эта фраза…Послушайте… — И он попытался прочесть.

— Да отлипните вы от меня! — возмутился Антон по-настоящему. — У меня нет ни нужды, ни времени слушать вас!

— А может, оставить Вам этот журнал? Прочтите: никакой политики тут нет.

— Для чего?

— Вы — верующий?

— Скорее — нет. Хотя и крещеный.

— А «Библию» Вы знаете? Читали?

— «Библия» не для нас написана. Это как расчетливая бухгалтерская книга, где по полочкам разложены мораль и торг.

— В чем же?

— Ну хотя бы в том, что бог хвалит Моисея за то, что тот уничтожил, кажется, сорок тысяч мирян. Так какая ж это религия?!

— Но ведь это был плохой народ, ужасные люди. И один пророк так и сказал, что бог прав: это нужно было сделать.

— Ого! Вы — адвентисты? Высадились здесь десантом?

Те стали горячиться.

— Много лет назад мой отец пел: «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой, ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой». Идите-ка отсюда, не морочьте головы…

— Здесь местечко Вы облюбовали! — к Антону приблизилась изящная и отменно одетая Галина Петровна, особа средних лет, желанная компаньонка по санаторному столу, приехавшая с путевкой из Орла.

Именно в столовой, за обедами они, четверка их, отдыхающих, — она, Кашин, а еще дружелюбный оперный певец в летах Юрий Леонидович, чуть полноватый, но по-мальчишески подвижный, и радушная домохозяйка Нина Ивановна, — отлично познакомились друг с другом. И живо обсуждали всякие события и темы, встречаясь, и в часы парковых хождений-блужданий и при ожидании предписанных врачебных процедур. Галина же Петровна была тонким, превосходным собеседником, тактична; она искренно любила литературу, театр, чувствовала музыку и живопись классического направления. Ходила прямо, независимо. Доверившись Антону, она сказала, что они с мужем по контракту несколько лет пробыли в Тунисе. Жили в посольстве.

И она же умолила Антона продать ей один только что написанный им живописный местный пейзаж, а он, расщедрившись, пообещал привезти ей из дома еще и другой, который должен был понравиться ей.

Запросил он за свои работы гроши, чтобы хотя бы покрыть стоимость краски.

— Сейчас допишу — и на маршрутку, — сказал он. — Съезжу домой на ночь.

— А про обещанную мне картину не забудете? — Она улыбнулась.

— Что Вы, Галина Петровна!.. Помню… Она — люба мне. И особенна. Вот увидите! Писал я ее в Подмосковье по сентябрю, гостивши у младшей сестры. На ней — утренний луг полуседой. В ожидании. Вблизи, в травянистых зарослях, — бутоны, шапки соцветий, живые и потемнелые, — и на всем этом понизу висит-провисает лодочками блестящая паутинка с дождевыми каплями. Дрожащими. За ними — стайка нерослых березок и разлапистого кустарника с желтеющей прядями листвой. И над ними, березками, над дальним лесом с поволокой низко плывет, бледнеет в светлых разводьях неба диск луны. Так было в природе.

— О, я буду очень рада такой картине! Вы так ее расписали!..

— Стараюсь! Мне теплей в душе от этого, что-то прибавляется, если отдаю ценителям искусства что-нибудь исполненное мной; они, верю, не обманутся в моих работах, как союзниках своих; пусть себе праздношатайки лезут, каркают: «А зачем? Для чего Вы делаете это?»

Собеседница в ответ улыбнулась понимающе.

— А наскучат Вам мои пейзажи — ну, пожалуйста, долой их со стены, и все! — заключил он всерьез. — Говорю так всем. По справедливости…

XIX

Справедливо вело духоравновесие Антона — оттого, что он, и поседев, старательски не предавался ни тоске, ни праздности какой и не подводил людей, что все живопис-ничал по-доброму, без лихости и без сухости, возился с красками и рамками и картины выставлял на обозрение и что, важней, наверное, всего, исслеживал писательски материнский дар (и не волен был не писать о том), — он, в плащевой курточке, в кепке, прикрывавшей лысину (от дождя случайного), ладно топал сквозь пахучий сосняк, как его точно что толкнуло, и он чуть ли не споткнулся.