Свет и тени - [9]

Сначала я не узнал его. Корзины у него не было, волосы были острижены, не чувствовалось в нем и былой бодрости. Только улыбка осталась прежней.

— О, это ты, Рохмот? Когда же ты пришел?

— Вчера вечером меня выпустили из тюрьмы.

Эти слова точно ударили меня. Я никогда раньше не видел убийц, и теперь при виде Рохмота внутри у меня что-то сжалось. Я подумал, что лучше будет, если сегодня, в такой счастливый день, этот человек уйдет отсюда.

— Сегодня мы все заняты, мне некогда. Приходи в другой раз.

Он тотчас же повернулся, чтобы уйти, но в дверях остановился и спросил:

— Можно мне посмотреть на кхоки?

Он думал, что Мини все такая же. Он даже как будто ждал, что сейчас по-прежнему, с криком: «Кабуливала, эй, кабуливала!» вбежит Мини и все будет так, как во время их давних веселых встреч. Помня старую дружбу, он принес ящик винограда и немного кишмиша и миндаля в бумаге. Вероятно, он собрал их у своих земляков. Корзины теперь у него не было.

— Сегодня все в доме заняты. Сегодня никого нельзя будет увидеть.

Это, по-видимому, расстроило его. Постояв некоторое время молча, он пристально взглянул мне в лицо и, сказав:

— Салям[10], бабу! — вышел за дверь.

Мне стало больно. Я уже хотел позвать его, как вдруг он вернулся сам.

— Этот виноград и немного кишмиша с миндалем я принес Мини, отдайте ей.

Я взял и хотел было заплатить ему, но он схватил меня за руку:

— Вы очень добры, я всегда буду помнить это. Но не надо денег… Бабу, у меня дома такая же девочка, как у тебя. Я принес немного сладостей твоей маленькой дочке, чтобы поглядеть на ее личико. Я пришел не торговать.

Он сунул руку в складки своей широкой одежды и, вытащив грязный бумажный сверток, бережно развернул его и положил передо мной на стол.

На бумаге я увидел отпечаток маленькой детской руки. Это была не фотография, не портрет — нет, это был отпечаток руки, намазанной сажей. Каждый год Рохмот приходил в Калькутту торговать сладостями и носил на груди эту память о своей дочери, и нежное прикосновение отпечатка маленькой детской ручки согревало его большое, страдающее в разлуке сердце.

На мои глаза навернулись слезы. Я забыл, что он торговец сладостями из Кабула, а я потомок благородного бенгальского рода. Я понял, что он — это я, что он такой же отец, как и я.

Отпечаток руки маленькой жительницы гор напомнил мне мою Мини. Я тотчас позвал ее с женской половины. Там запротестовали, но я ничего не хотел слушать. Одетая в красное шелковое сари[11] невесты, с — сандаловым знаком на лбу, Мини стыдливо подошла ко мне.

Увидев ее, кабулиец растерялся. Старая встреча не получилась. Наконец он улыбнулся и спросил:

— Кхоки, ты идешь в дом свекра?

Теперь Мини понимала значение слов «дом свекра». Теперь она не ответила на вопрос Рохмота, как раньше, а смутилась, покраснела и отвернулась. Я вспомнил первую встречу Мини с кабулийцем, и мне стало грустно.

Когда Мини ушла, Рохмот, тяжело вздохнув, сел на пол. Он вдруг отчетливо понял, что и его девочка за это время тоже выросла, что ему предстоит с ней новая встреча, что он не найдет ее такой, как раньше. А кто знает, что произошло с ней за эти восемь лет…

Мягко светило осеннее утреннее солнце. Пела флейта. Рохмот сидел в одном из переулков Калькутты и видел перед собой пустынные горы Афганистана.

Я дал ему денег.

— Рохмот, возвращайся домой, к дочери, и пусть ваша счастливая встреча принесет счастье Мини!

Мне пришлось несколько урезать расходы на празднество. Я не смог зажечь электрический свет так ярко, как хотел это сделать, не пригласил оркестр. Женщины выражали неудовольствие, но праздник в моем доме был освещен светом счастья.

1892

ШУБХА

I

Когда девочке давали имя Шубхашини («Нежно говорящая»), кто мог ожидать, что она окажется немой? Двух ее старших сестер назвали Шукешини («Обладающая красивыми волосами») и Шухашини («Нежно улыбающаяся»); поэтому отец для соответствия назвал младшую дочь Шубхашини. Для краткости ее звали Шубха.

Старших сестер выдали замуж с обычными хлопотами и расходами, но судьба младшей дочери вызывала тяжелые раздумья родителей. Люди считали, что лишенный речи лишен и чувства, и в присутствии Шубхи без стеснения высказывали беспокойство за ее будущее.

Еще в раннем детстве девочка поняла, что ее рождение — небесное проклятие дому ее отца. Поэтому она сторонилась людей и тяготела к одиночеству. Ей было бы намного легче, если бы все просто забыли о ней. Но кто может забыть свое горе? Родители постоянно помнили о нем. Особенно страдала мать. Она считала дочь своим позором: ведь дочь — часть ее существа, для матери она всегда ближе сына, и всякий недостаток девочки вызывает у матери стыд за себя. В то время как Баниконтха, отец Шубхи, любил ее больше других дочерей, мать относилась к ней с неприязнью.

Шубха была лишена дара речи, но у нее были большие темные глаза, затененные длинными ресницами, а губы ее трепетали, как легкие лепестки, отражая чувства, переполняющие сердце девочки.

Сколько требуется усилий, чтобы передать в словах свои мысли! И когда это не удается сделать, досадно, точно нас неправильно понимают. Но черные глаза девочки не нуждаются в словах — они отражают душу: в них чувства то вспыхивают, то слабо мерцают, то ярко разгораются, то устало гаснут, то светятся спокойно, подобно заходящему месяцу, а порой сверкают, словно быстрые легкие молнии, озаряющие небосвод. Тот, кто нем с самого рождения, заменяет дар речи не только трепетом уст, но и языком глаз, бесконечно выразительным и глубоким, как море, ясным, как небо, как притихшая земля, когда играют зори и закаты, когда тени сменяют свет.