Свет и мрак - [32]

— Нет!.. Нет!.. Поль… не шутите этим, — и я вдруг неожиданно, и сама не зная как, припала к его плечу и разрыдалась.

Он молча сидел несколько секунд, потом немного отодвинулся от меня и взял меня за руку…

— Послушайте, милый мой, дорогой друг, — сказал он: —вы знаете, как я высоко ценю вашу дружбу и я хочу, всей душой и сердцем желаю, чтобы жизнь ваша устроилась прочно и правильно… Хотите, я вам скажу, почему вам скучно?…

— О! Да! Хочу! Скажите, Поль!

— Потому что у вас нет цели в жизни, нет глубокого занятия, которое поглотило бы все ваши чувства и мысли… Помните, я указал вам, как делать, чтобы не сердиться? Хотите, я укажу вам теперь средство против скуки?..

— Хочу! Скажите!

Он наклонился ко мне и прошептал:

— То же самое… Если выбудете смотреть туда, «dahin» и думать, что там ваше дело, настоящее дело, то скучать вы не будете! Потому что вы будете любить то, что достойно истинной, глубокой любви.

Я широко раскрыла глаза и пристально посмотрела на него, а он наклонился к самому уху и еще тише прошептал:

— «Всей душой, всем сердцем, всею мыслию!» Понимаете?

Я задумалась.

— Но как же, Поль, скажите, я могу любить то, чего не знаю?…

— Полноте, дитя мое, это софизм и очень бесстыдный софизм! Спросите у вашего сердца, знает ли оно, что такое добро и что такое зло? Оно наверно вам скажет: да! И этого мало — в каждом конкретном случае оно укажет вам, куда и как идти в добрую сторону… Вы ведь любите музыку, стихи… все прекрасное… доброе… великое. Посмотрите на небо! Неужели вас не тянет в этот безграничный простор?., на эту полную свободу, которая теперь связана нашей узкой здешней жизнью?… Куда же вас влечет? К тому, что вы должны любить всем сердцем…

— Знаете ли, Поль! Мне кажется, нельзя любить по заказу. Нельзя приказать сердцу, что оно должно это любить, а это не любить… Это неестественно…

— Опять софизм, дитя мое… Поверьте, что ваше сердце свободно… совершенно свободно… любите, что хотите… Выбирайте сами и знайте, что эта широкая свобода и есть высший дар, который дан нашей душе — это свобода духа… Вам только указано куда идти, а идти вы можете куда влечет ваше злое или доброе сердце…

Я опять задумалась.

III

Наступила Пасха. Мы по обыкновению, вместе, в общем шарабане, вчетвером, ездили к Христовой заутрени. В этот год я как-то особенно усердно и восторженно молилась. Какая-то тихая радость чувствовалась в сердце, и на глазах невольно, сами собой, выступали слезы.

Мы похристосовались в церкви. Он подарил мне маленькое серебряное яичко с голубком, несущим масличную ветвь.

— Пусть этот голубь, — сказал он, — будет вестником мира…

— Для кого? — спросила я.

— Для вашей души, для вашего сердца.

Он почти целый день провел у нас. Пасха была поздняя и деревья начинали уже распускаться, а по всем лужайкам зеленела первая травка. Мы ходили с ним по саду, на верхней террасе, так как в нижнем саду нельзя еще было ходить, там было сыро.

— Послушайте, — сказала я, — мне сегодня удивительно хорошо, радостно, и я чувствую, что я люблю все доброе… но ведь этого мало… чтобы истинно любить, надо и делать доброе… Любовь точно так же, как и вера без добрых дел «мертва есть».

— Что же? разве вы не делаете добрых дел?.. Вы помогаете вашим бедным крестьянам… вы лечите их, заботитесь о них.

Я покачала головой.

— Этого мало! — сказала я. — Слишком мало… знаете ли, меня часто тяготит мысль, что это наши крестьяне… Как-будто они не могут быть вольными? делать что хотят, быть вполне свободными?

Я никогда не забуду, как при этих словах сильно заблестели его глаза. Он взял мою руку и крепко пожал ее.

— Это верно! Совершенно верно, мой друг, — сказал он шопотом. — Но об этом еще не говорят…

— Почему же? — спросила я живо.

Он пожал плечами.

— Потому что такова сила вещей… Послушайте! — сказал он и несколько секунд молча смотрел на меня, — я также хлопочу, чтобы они были свободны. Но это я вам только говорю, и вы никому, никому не выдадите этой тайны, потому что эта тайна не моя, а многих очень хороших людей… Вы даете мне слово в том, что сохраните это в секрете… Не правда ли?

— Да! — сказала я, и тут только вспомнила, и удивилась, зачем он так часто и внезапно уезжал, и почему к нему приезжал, по ночам, таинственный какой-то господина, которого он называл своим товарищем.

— Ах! — сказала я. — Как бы я желала работать над этим делом вместе с вами… Да! Это действительно доброе дело.

— Это после… после… друг мой!

— Опять после… да когда же!.. Боже мой!..

Пришел май — ясный и теплый. Весь сад и вся рощи зазеленели. Мы постоянно ходили с ним, или по целым вечерам сидели на «зеленой горке», в тени развесистых лип, на маленькой скамейке, и любовались на ясный закат или на светлый месяц, который отражался внизу, в гладком зеркале пруда, обросшего ветлами и осокорями.

Один раз, — это было 14-го мая, — он пришел к нам довольно поздно и тотчас же предложил мне идти в сад. Он был как-то особенно озабочен, но вместе с тем радостно и торжественно улыбался.

Мы сели на нашей любимой скамеечке. Он не выпускал моей руки из своих рук. Вечер был необыкновенно тих и тепел. Все в природе точно спало в какой-то дремлющей неге.