Свет грядущих дней - [92]
Интимные отношения были сложными во многих отношениях. Во-первых, эти травмированные, скорбящие женщины и девушки совсем незадолго до того потеряли всю семью и не были склонны к романтике. Во-вторых, имели значение социально-классовые различия. В довоенной жизни городские еврейки имели образование и амбиции представительниц среднего класса. Партизаны же по большей части были неграмотными крестьянами. Городские мужчины из элиты общества в лесу были «бесполезны»; лишь сильный мужчина с ружьем обладал реальным статусом[618]. Женщины вынуждены были не только скрывать свое еврейство, но и менять свои более космополитические убеждения, свое поведение и манеру речи.
Несмотря на все это, многие женщины становились «фронтовыми женами» командиров. Иногда вследствие этого рождалась настоящая любовь, чаще – нет. Аборты, которые делались без обезболивания, в землянках, были явлением заурядным. Капитан Фанни Соломян Лутц, еврейка, физиотерапевт по специальности, стала главным врачом партизанской бригады, базировавшейся под Пинском; она экспериментировала с травяными настоями из растений, собранных в лесу, и сделала немало успешных абортов с использованием хинина, хотя неоднократно результатом становилась смерть на операционном столе[619].
Большинство еврейских женщин-партизан поступались своей идентичностью и полагались на мужчин. Имевшееся у них оружие конфисковывалось, их заставляли тачать кожаные сапоги для бойцов, стряпать и стирать, от чего у них шелушилась и трескалась кожа на руках[620]. Стряпня в лесу тоже была нелегким занятием: женщинам приходилось заготавливать дрова для костра, носить воду и проявлять невероятную изобретательность в условиях скудных запасов провианта. В штабах отрядов женщины служили канцеляристками, стенографистками и переводчицами, небольшое число женщин были врачами и медсестрами.
Встречались, однако, среди еврейских женщин и исключения: некоторые были спецагентами, разведчицами, фуражирами, перевозчицами оружия, диверсантками, поисковиками беглых военнопленных, а также полноправными лесными бойцами. Местные крестьяне испытывали шок, когда они появлялись – во всеоружии, с винтовками, а иногда и с детьми за спиной.
Фая Шульман[621], последовательница ортодоксального модернизма[622], была фотографом из города Ленин у восточной границы. От массового расстрела, в котором погибло 1850 евреев, в том числе ее семья, Фаю спасло ее «полезное ремесло» – ее заставили проявлять фотографии нацистских истязаний евреев. Сознавая, что и ее конец близок, Фая убежала в лес и умолила командира взять ее в его партизанский отряд. Зная, что она – родственница врача, тот определил ее в медсестры. Фая совершенно не разбиралась в медицине, но быстро преодолела брезгливость и психологический надрыв. Кровь раненых казалась ей кровью ее матери и вызывала картины убийства каждого из членов ее семьи. Однако под руководством ветеринара она научилась делать операции – под открытым небом, на операционном столе, сооруженном из веток, используя водку, чтобы притупить боль у раненого, которому ей предстояло зубами отхватить палец; а однажды она таким же образом вскрыла собственную загноившуюся плоть, прежде чем кто-нибудь успел заметить, что у нее лихорадка, и избавиться от нее как от обузы. В свои девятнадцать лет Фая носила в себе свой собственный мир и была постоянно вынуждена принимать решения, чреватые выбором между жизнью и смертью.
Фая настояла на участии в боях и на совершении рейда мщения на ее родной город. «Нацисты засы́пали общую могилу землей и песком, но даже спустя много дней после расстрела земля над ней шевелилась от оседавших тел; высохший верхний слой треснул, и сквозь трещину, словно из гигантской кровоточащей раны, сочилась кровь, – написала она впоследствии. – Я не могла стоять в стороне, когда кровь моих родных все еще проступала из засыпанного рва»[623]. Фая забрала из дому свою камеру, которую потом, в лесу, закапывала в землю, когда отправлялась на свои частые партизанские задания. Наряду с объективом ружье стало ее лучшим другом, и она по ночам обнимала его, как любовника, сознавая, насколько искорежила война ее сексуальное развитие. «Я лишилась юности самым болезненным образом, – вспоминала она. Фая любила танцевать, но с танцами было покончено. – Мою семью убили, подвергнув жестоким истязаниям. Я не могла позволить себе развлекаться и испытывать радость»[624]. Однажды она, очнувшись ото сна, увидела собственную винтовку, нацеленную ей в голову человеком, чьи притязания она отвергла (слава богу, кто-то из друзей разрядил ружье), но в целом она чувствовала себя как «один из тех мальчиков», с которыми ела из общего котла (каждый доставал ложку из своего сапога), делилась своей долей табака, набитого в самокрутку, пробиралась через нашпигованные минами леса, и ей наряду с ними была оказана высшая военная почесть – казнить ударами штыков группу пойманных шпионов. (Фая намеренно опоздала на место казни, чтобы не участвовать в убийстве; она была отчаянно храброй, но жестокой – никогда.)
