Свет грядущих дней - [23]
Бедные страдали больше всех, отмечала Реня, потому что не могли позволить себе ничего из того, что продавалось на черном рынке[147]. Любая мать была готова на все, лишь бы не видеть, как ее дети умирают от голода – «худшей формы смерти»[148], как писала впоследствии Реня. Не в состоянии удовлетворить их элементарные потребности, матери всеми правдами и неправдами старались раздобыть хоть какую-то еду, прятали своих детей от угрозы насилия, а позднее от депортаций (заставляя их молчать в укромных схронах, а иногда и придушивая кричащих младенцев) и как могли лечили, не имея никаких лекарств. Женщины гетто, всегда уязвимые для сексуального поругания, выходили на работу или на тайную добычу еды, рискуя быть пойманными и оставить детей одних в этом мире. Другие отдавали своих младенцев на попечение полякам, зачастую присовокупляя существенные суммы денег, и иногда издали наблюдали, как их детей обижают или распространяют о них всякие небылицы. В конце концов бесчисленное количество матерей, которые становились непригодными для работы, отправлялись в газовые камеры вместе с детьми; не желая бросать их умирать в одиночестве, они утешали и баюкали их до самой последней секунды.
Если мужья оставались дома, часто возникали семейные ссоры[149]. Мужчины, которые, вероятно, хуже переносят голод, порой съедали все, что могли найти. Женщинам приходилось прятать еду. Секс в битком набитых людьми квартирах, между обессилевшими от голода телами обычно был невозможен, и это тоже усиливало напряженность. По официальным документам Лодзинского гетто, многие супружеские пары подавали на развод, несмотря на то, что одинокие чаще всего становились кандидатами на депортацию и смерть. Можно сказать, то было первое поколение, которое предпочитало браки[150] по любви заранее организованным брачным союзам, но и романтические связи распадались под воздействием голода, жестоких испытаний и страха.
Женщины, с детства обученные искусству поведения в быту, очень заботились о том, чтобы не заводились вши, они постоянно мылись и прихорашивались, и это помогало им поддерживать себя физически и эмоционально. Многие говорили, что от отсутствия условий для соблюдения гигиены женщины страдали даже больше, чем от голода[151].
Но несмотря на все усилия, скудость питания, теснота, недостаток проточной воды и отсутствие канализации привели в енджеювском гетто к эпидемии тифа, распространявшегося вшами. Все зараженные дома были заколочены, а больные отправлены в специальный еврейский тифозный госпиталь. Большинство из них умирали там из-за отсутствия лечения. Тела и одежду дезинфицировали в специальных «банях», после чего вещи зачастую приходили в полную негодность. Реня слышала, будто нацисты запретили лечить заразившихся тифом и приказали травить их ядом. (Немцы славились своей гермофобией. В Кракове здоровые евреи прятались в инфекционных больницах, чтобы спасти себе жизнь[152].)
Голод, зараженность паразитами, смрад немытых тел, отсутствие работы и какого бы то ни было дневного распорядка[153], постоянный страх быть схваченным и отправленным на принудительные работы, побои – все это было повседневной реальностью. Дети на улицах играли в нацистов и евреев. Маленькая девочка кричала своей кошке, чтобы та не выходила из гетто без пропуска[154]. Не было денег на ханукальные свечи и субботние халы. Даже у богатых закончились деньги, которые они пронесли в гетто или получили от продажи вещей. Между тем как они продавали свои вещи полякам чуть ли не задаром, на черном рынке цены были заоблачными. Буханка хлеба в Варшавском гетто обходилась еврею в сумму, эквивалентную сегодняшним шестидесяти долларам[155].
Здесь, у чьей-то двери, был Ренин шанс; она отчаянно нуждалась в деньгах. Как и очень многие еврейские женщины по всей стране, Реня не считала, что участвует в политике. Она не входила ни в какую организацию, но действовала с риском для жизни. Сейчас она протянула руку и постучала; каждый стук был потенциально чреват пулей.
Вышла женщина, которая была готова торговаться. «Они покупают с радостью, – подумала Реня. – Им больше не на что тратить деньги». Женщина поспешно предложила немного угля. Реня попросила несколько монет, намного меньше, чем стоили кружевные салфетки – их семейная реликвия. Женщина согласилась, и Реня быстро, с бешено колотящимся сердцем пошла прочь, перебирая мелочь в кармане[156]. Ничтожные деньги, но, по крайней мере, она сделала хоть что-нибудь.
Однажды утром – страшный стук в дверь. Милиция. Приказ. Еврейской общине предписывалось отобрать 220 сильных здоровых мужчин для работы в трудовом лагере за городом. Младший брат Рени Аарон значился в списке.
Родные умоляли его не ходить, но он боялся быть обвиненным в неподчинении: в этом случае вся его семья была бы расстреляна. У Рени все сжалось внутри, когда она увидела, как ее высокий светловолосый брат исчез за дверью. Всю группу собрали в пожарном депо, где их осмотрели врачи, после чего гестаповцы стали, хохоча, издеваться над ними, заставляя петь еврейские песни, танцевать еврейские танцы и драться друг с другом до крови. Когда подали автобус, чтобы увезти их, гестаповцы – с автоматами и собаками – били замешкавшихся с такой силой, что те не могли сами идти, и другим приходилось нести их до автобуса.
