Свет грядущих дней - [147]

Вот-вот им предстояло покинуть Европу.

Только теперь, осознав наконец, что будущее, в котором она сможет смотреть на людей и не бояться их ответных взглядов, скоро действительно наступит, Реня испытала первые проблески радости.

Бенито ждал их на вокзале в Стамбуле с еще одним товарищем, которого Реня обозначила одним инициалом «В». Все были в приподнятом настроении. Остановились в гостинице. В. забросал их вопросами о своих знакомых. Он с радостью опекал Маниша, прибывшего с первой группой, и вообще был постоянно занят, стараясь связаться с немногими оставшимися евреями по всей Европе. Слушая рассказы вновь прибывших об их потерях, он «плакал, как ребенок». В. отчаянно хотел вырвать из Польши Цивью, но та отказывалась уезжать. Ей так много еще надо было там сделать, писала она в письмах. Она должна остаться.

Евреи свободно ходили по стамбульским улицам. Никто за ними не увязывался, никто не показывал на них пальцем. Реня провела в Стамбуле неделю, не переставая удивляться тому казавшемуся странным факту, что никто ее не подозревает и не преследует. А потом – на пароходе через пролив Босфор, на поезде через Сирию с остановкой в Алеппо – до столицы Ливана Бейрута.

Шестого марта 1944 года[842] Реня Кукелка, девятнадцатилетняя стенографистка из Енджеюва, прибыла в Хайфу – Палестину.

Часть 4 Эмоциональное наследие

Интервьюер. Как вы?

Реня (после паузы). Как обычно, прекрасно[843].

Яд Вашем. Свидетельские показания, 2002 г.

Мы освободились от страха смерти, но не от страха жизни[844].

Хадасса Розенсафт, дантистка, узница Освенцима,

которая крала еду, одежду и медикаменты для больных заключенных

Глава 30 Страх жизни

Те, кто выжили, всегда будут – как лист, приклеенный к дереву, всем чужой лист, потерявший свое родное дерево, которое умерло… И будет он летать, гонимый ветром, и не найдет себе места, не найдет ни тех листьев, с которыми вместе рос, ни клочка старого неба. Невозможно прирасти к новому дереву. И бедный листок будет скитаться, зовя старые, пусть и печальные, дни и вечно мечтая вернуться, но так и не находя своего места[845].

Хайка Клингер. Я пишу эти слова для вас

Март 1944 года

Реня добралась до своей исконной родины в состоянии смутном, но приподнятом. Она покинула Польшу беглянкой, разыскивавшейся гестапо, и пребывала теперь в стране, о которой мечтала. После реабилитации в санатории кибуца Гиват-Бреннер[846], где Реня продолжала писать свои воспоминания, она поселилась с Хавкой в Галилее, в зеленом кибуце Дафна. (Этот кибуц описан Леоном Юрисом в романе «Исход»[847].) По крайней мере, здесь, среди шестисот своих товарищей – кибуцников, она чувствовала себя уютно, «как если бы приехала в родительский дом»[848]. Многие выжившие участники сионистских движений, и даже те, кто не принадлежал к сионистским организациям, съехались в Израиль и вступили в кибуцы[849] – не по идеологическим соображениям, а потому, что кибуцы обеспечивали им работу, давали чувство собственного достоинства и привносили организацию в их жизнь.

Тем не менее различия и трудности имелись. Какое бы облегчение ни испытывала Реня от того, что настал конец ее скитаниям и она может теперь петь песни, которые много лет петь запрещалось, ее все равно тяготили мучительные воспоминания о тех, кого она потеряла. «Нам кажется, что мы меньше и слабее людей, нас окружающих, – писала она вскоре после приезда. – Как будто у нас нет такого же права на жизнь, какое есть у них»[850].

Как и многие выжившие, Реня чувствовала, что ее не всегда понимают. Она ездила по всей Палестине, выступала перед разными аудиториями, от римского амфитеатра в Хайфе до столовых местных кибуцев, рассказывала о своем военном опыте, об истреблении польских евреев. Свидетельствуя перед посетителями Национальной библиотеки Израиля в 1980-х годах, Реня вспоминала, как однажды выступала в кибуце Алоним. Она вела свой рассказ по-польски и на идише; вдруг в зале началось какое-то движение. Как только Реня замолчала, слушатели принялись сдвигать стулья и столы. В чем дело? Оказалось, они готовились к танцам. Тут же грянула музыка. Реню это настолько оскорбило, что она бросилась прочь, так и не разобравшись: то ли они просто не понимали языка, на котором она говорила, то ли им было безразлично то, о чем она рассказывала.

* * *

Есть много причин, по которым истории еврейских женщин – участниц Сопротивления не приобрели широкой известности. Большинство женщин-бойцов и связных – Тося, Фрумка, Ханце, Ривка, Лия, Лонка – были убиты, не успев ничего рассказать. Но и повествования выживших женщин замалчивались как по политическим, так и по личным причинам – в каждой стране и общине они были разные.

На заре становления Израиля, когда складывалась нация, политики оказывали влияние на то, как следует излагать миру историю Холокоста[851]. Когда пережившие Холокост евреи начали прибывать в ишув (еврейская община Палестины) в середине и конце 1940-х годов, рассказы о бойцах гетто были очень популярны в левых политических партиях. Информация об антинацистской деятельности была выигрышнее, чем просто описание чудовищных страданий