Свет дня - [14]

Это был высокий, плотного сложения человек, с багровым лицом и массой черных волос на тыльной стороне обеих рук. Ведя урок, он, как правило, говорил очень быстро, и буквально через несколько минут в уголках его губ начинали появляться частички белой пены. Когда Щетина был в хорошем настроении, то почти сразу же прерывал урок и тут же начинал свои шуточки вроде: «А-а, наш славный Симпсон! Или, может, лучше называть вас „наш не совсем достаточно славный Симпсон“? Итак, чем мы вам можем быть полезны?»

Причем, что бы он ни сказал, класс начинал громко и долго хохотать, поскольку чем дольше они смеялись, тем дольше длилась пауза в занудливом уроке. «Ну и в чем мы согрешили, Симпсон? В чем именно на этот раз? Сделайте милость, сообщите нам, пожалуйста». Говорить всегда надо было только чистую правду — не выполнил домашнюю работу, соврал учителю, испортил классную тетрадь чернильными кляксами, — так как всегда была угроза, что он захочет спросить потом у учителя.

Покончив со своими дежурными шуточками, Щетина подписывал «приговор» и небрежным жестом руки отпускал жертву на жестокую, но, по их просвещенному педагогическому мнению, вполне заслуженную экзекуцию… До того прискорбного случая с не совсем приличной поэмой Щетина, похоже, относился ко мне даже с некоторой симпатией, так как я умел вместе со всеми громко и вроде бы вполне искренне смеяться над его замогильными шуточками, хотя не чья-нибудь, а именно его подпись обрекала меня на жестокую порку. Если настроение по каким-либо причинам было плохим, он обычно обращался к провинившемуся «сэр», что лично мне всегда казалось несколько глуповатым, хотя и звучало с неизменной язвительностью: «Итак, сэр, в чем наша вина на этот раз?.. Списывали ответы на вопросы под партой?.. Нищенский дух, сэр, воистину нищенский! Работать надо, работать, сэр, ибо Ночь уже близка!.. А теперь, сэр, убирайтесь с глаз моих! На таких, как вы, сэр, мне попросту жаль тратить мое драгоценное время…»

Вернувшись в класс, надо было сразу же отдать записку учителю. Тот немедленно снимал свою академическую мантию, чтобы освободить себе руки, и доставал из нижнего ящика стола деревянную трость для битья. Трости всегда были практически одинаковыми — около метра в длину и довольно толстые. Некоторые учителя выводили жертвы на экзекуцию из классной комнаты в школьный гардероб, другие предпочитали делать это прямо в классе, на глазах у других учеников. Провинившийся должен был нагнуться так, чтобы кончики его пальцев касались носков ног, и затем учитель начинал хлестать его тростью с такой силой, будто хотел ее как можно скорее сломать! Если трость дважды попадала в одно место, ощущение было таким, как если бы к спине приложили раскаленный утюг. Самое главное для наказуемого было не кричать от боли и не дергаться. Помню, как-то один из наших мальчиков во время наказания описался и его с позором отправили домой; а другого, когда все уже закончилось, вырвало прямо в классе, поэтому учителю пришлось послать за уборщиком, который, войдя с ведром и тряпкой, почему-то всегда говорил одну и ту же фразу: «Только и всего?» Как будто его искренне разочаровывало отсутствие лужи крови. Впрочем, большинство учеников только покрепче стискивали зубы, тихо охали и постанывали от дикой боли, а затем, когда порка заканчивалась, возвращались на свое место с таким видом, будто ничего особенного не случилось. Это не было хвастливым проявлением гордости, нет, это был единственный способ заслужить уважение и симпатии и учителя, и своих друзей по школе. Когда кто-нибудь громко плакал или кричал от боли, ему обычно никто не сочувствовал, так как тем самым он, во-первых, показывал, как сильно любит самого себя, и, во-вторых, доставлял большое удовольствие «палачу», который считал, что достиг своей цели.

Одним из самых ценных знаний, которые я вынес из школы «Корам», было умение ненавидеть, и научила меня этому прежде всего та самая трость для битья! Я никогда, ни единого раза не прощал и не собирался прощать произведенной надо мной экзекуции… по крайней мере, до тех пор, пока мне не удавалось должным образом поквитаться с ее непосредственным виновником. Если этот учитель был женат, я, выждав некоторое время, писал анонимное письмо его жене, в котором сообщал ей, что ее муж содомит и постоянно пристает к молоденьким мальчикам с непристойными предложениями; если же он был холост, я в качестве предупреждения писал такое же письмо родителям одного из мальчиков нашей школы. Конкретные результаты этой мести оставались для меня в основном неизвестными, но по крайней мере в двух случаях я точно знаю: после долгих и напряженных бесед с сыновьями родители этих ребят переправили мои письма — разумеется, вместе со своими возмущенными претензиями — Щетине. Никто из моих друзей ничего об этом, конечно, никогда не узнал, так как мне совсем не хотелось, чтобы хоть кто-нибудь еще решил вдруг последовать моему примеру; а поскольку я научился очень хорошо изменять почерк, да и вообще умел все должным образом планировать и предусматривать, то учителям, как они ни старались, так и не удалось разгадать, кто же стоит за всем этим. Подозревать-то они, конечно, подозревали, но вот доказать ничего не смогли. К тому же лично мне их подозрения были на руку. Теперь они точно знали: я мог быть не только очень хорошим другом, но и очень плохим врагом!