Свет далекой звезды - [56]

Под настороженным взглядом Осокина Завьялов меняет тон. Он старается говорить почти равнодушно, будто это дело не имеет для него особого значения. Но, принуждая себя, начинает волноваться ещё больше.

— Я разыскал одного из бывших сотрудников этого института, — продолжает Завьялов. — Он знал Миронову, но ничего не слышал о ней с тех пор, как институт переехал. Его фамилия Соколов, профессор. Он сказал мне, что в институт Миронову рекомендовали вы. Вот я и подумал, что, может быть…

Завьялову не по себе под настороженным, а может быть, и недоброжелательным взглядом этого большого седого человека.

— Вы познакомились с Мироновой после войны? — спрашивает Осокин.

— Нет. Это было на фронте. Я служил в авиации. Она тоже. Потом я узнал, что она погибла во время боевого вылета. Но это было ошибкой. Она не погибла.

Он умолкает. И Осокин молчит.

«Почему вы молчите, почему?» — хочется крикнуть Завьялову.

— Да, она не погибла… — медленно произносит наконец Осокин и впервые за эти минуты, отведя свой взгляд от Завьялова, опускает голову.

Завьялов ждёт. Подперев рукой тяжёлую седую голову, Осокин сидит неподвижно. Потом он произносит только одно слово:

— Имя?

— Имя? — озадаченно переспрашивает Завьялов. — Её зовут Ольга, вы же знаете.

— Нет, нет, ваше имя? Как зовут вас?

— Владимир Андреевич.

— Владимир… — повторяет Осокин. — Ну да, конечно, Владимир…

Осокин поднимает голову и снова смотрит на Завьялова в упор. И Завьялову кажется, что Осокин вернулся откуда-то издалека. Эти секунды его будто не было здесь. Но вот он снова вернулся. Откидывается на спинку стула. Начинает говорить, теперь уже спокойно и связно…

— Да, она не погибла. Самолёт сгорел, а ей удалось выброситься с парашютом. В рапорте комэска было сказано, что Миронова погибла. Но она осталась жива. Только обгорела и получила контузию. Её вскоре подобрала пехота. Полгода она провела в госпиталях. А затем вернулась в свою часть…

— Ну, а дальше, дальше? — восклицает Завьялов, физически ощущая боль при словах: «обгорела», «получила контузию».

— Дальше? — переспрашивает Осокин. — Ну, как положено, продолжала службу в своей части…

— Она рассказала вам это уже после войны?

— Нет, почему же! Я служил тогда в политотделе авиадивизии. Полк, в котором была она, входил в эту дивизию, и поэтому естественно…

— Но почему же она не написала мне, когда вернулась?

— Вы же погибли, Завьялов, — тихо отвечает Осокин.

— Погиб? Я погиб?! Ложь, чепуха! Я оказался на территории, занятой врагом, но это длилось всего лишь месяц, а затем я снова вернулся в свою часть!..

— Но за этот месяц появилась статья в газете, красноречиво описывающая вашу гибель, — возразил Осокин.

— Какая статья, где?

— Я же говорю, в газете. Кажется, в нашей, фронтовой.

— И Оля прочла её?

— Да, конечно.

На какое-то мгновение их взгляды снова встречаются.

— Где она сейчас? — спрашивает Завьялов. — Здесь? В Ленинграде?

— Нет. Вы же сами говорите, что институт перевели из Ленинграда. Я не знаю куда.

«Неправда, неправда! — мысленно повторяет Завьялов. — Он знает. Знает, но не желает сказать. Я не хочу думать, почему он не желает сказать, не хочу, не могу, не буду! Но он знает! Как заставить его? Как вырвать ответ?»

— Неужели, — настойчиво спрашивает Завьялов, — она ни разу не писала, ни разу не приезжала в Ленинград, не заходила к вам?

— Нет. Ни разу, — отвечает Осокин. В его тоне и горечь и грусть.

— Не верю! — прорывается у Завьялова.

Осокин хмурится, стучит пальцами по столу. Потом резким, на этот раз уже генеральским тоном говорит:

— Не понимаю причины вашего недоверия. Я уже сообщил вам, что знал Ольгу Миронову во время войны. В дальнейшем мы не встречались. В тысяча девятьсот сорок девятом году она разыскала меня в Ленинграде и попросила помочь ей устроиться в институт, вы знаете в какой. Сказала, что окончила химический техникум и хочет работать именно в этом институте. Я тогда был ещё в кадрах и помог ей. Это всё.

Слова «это всё» звучат как «можете быть свободным». Завьялов поднимается, будто по команде, — сработал рефлекс. Но уже в следующее мгновение он сбрасывает власть привычки.

— Я и сейчас не верю вам, товарищ генерал. Вы можете накричать на меня, выгнать из квартиры. Но знайте: я вам не верю. Вы не хотите сказать мне правды о своих отношениях с Ольгой, не хотите сказать, где она сейчас. Но я люблю её, и вы это знаете. Она для меня всё. Я разыщу её, где бы она ни находилась. Ей не было восемнадцати, когда мы встретились. Она была первой, кого я полюбил в жизни, и я был для нее первым… И я не умер, генерал Осокин, я жив. Сейчас я стою перед вами и говорю, что не уйду отсюда, понимаете? Не уйду, пока не получу её адрес. Не знаю, что было между вами тогда. Не хочу ни думать, ни гадать. Но сейчас вы старик. У вас, наверно, есть семья. А у меня никого нет. Только она. Никого, кроме неё. Я тоже бывший офицер. Неужели у вас нет сердца? Дайте мне её адрес, и я уйду.

Весь напряжённый, Завьялов ждёт последнего слова Осокина. Он убеждён, что этот человек знает об Оле всё. Знает, но скрывает. Завьялов приготовился к худшему.

Но Осокин молчит. Его губы плотно сжаты. Сейчас они разомкнутся. Сейчас будет вынесен приговор.