Свечка. Том 1 - [42]

, что когда-нибудь наступит двухтысячный год. Да не просто когда-нибудь, а определенно наступит, в определенный день и час! И я буду его встречать. Я буду взрослым. Я часто представлял себя взрослым: высоким, как наш сосед по лестничной площадке – морской офицер, капитан какого-то ранга (надо честно признать – мой рост все же ниже среднего), с зычным командирским голосом (и голос довольно жалкий. А эта привычка запинаться, как бы задумываться не только перед каждым произнесенным предложением, но и посреди него… – Вот именно – как бы!). Я также представлял себя с пышной шевелюрой, с бородой и усами. Причем видел себя в будущем жгучим брюнетом, не имея на то ни малейшего основания, в детстве волосы у меня были, как говорила моя няня Варвара Васильевна, «льняныя», но капитан какого-то ранга был жгучим брюнетом, носил бороду и усы… Я списывал, «сдирал» с него свой взрослый образ – бессовестно и подобострастно, оставив лишь свои имя и фамилию. (А вот как звали его – не помню, нашими соседями они были совсем недолго.) Он казался мне идеалом мужчины и на какое-то время даже затмил образ моего отца. Причем его морская форма меня совершенно не прельщала, даже кортик в черных с золотом ножнах не так волновал. (Никогда не хотел быть военным!) Я видел себя взрослым, одетым в строгий темно-синий костюм (как мамина юбка, в которой она всегда ходила на работу), с золотыми часами «Полет» на руке (у мамы тоже был «Полет», но простые, а мне хотелось почему-то золотые.) А еще, это я тоже отчетливо помню, я свято верил в то, что в будущем во всем мире прекратятся войны, что Африка станет свободной, а у нас в Советском Союзе наступит коммунизм. Уже мало кто верил, Хрущева, который эту веру подкосил, уже, кажется, сняли, никто не верил, а я – верил. В то, что коммунизм все-таки наступит и будет много котлет. Любил котлеты. Наверное, потому, что мама никогда их не жарила? Я вообще не помню ее стоящей у плиты. Мы питались из кулинарии: манные биточки – не любил, а творожная запеканка – любил. А также жареная гидрокурица, она же камбала – не любил, и хек в маринаде – ненавидел. Мяса мама не ела – не из принципиального вегетарианства, а просто не ела, и всё. Не помню ее стоящей у плиты, но отчетливо вижу стоящей у окна с книгой. Она всегда читала, стоя у окна, долго-долго, до глубоких сумерек, не включая света.

– Ты живешь, чтобы читать, и читаешь, чтобы жить, – сыронизировал как-то Гера, застав меня с книгой.

– Боюсь, что ко мне это не относится, – проговорил я, усмехнувшись, и с гордостью подумал о маме.

«Если я перестану читать, я умру», – сказала она однажды.

А я про себя так до сих пор точно не знаю…

Книги – вся учительская зарплата уходила на книги, – в кулинарию я бегал с зажатой в кулаке мелочью… Котлеты продавались в нашем школьном буфете: отдельно – по десять копеек, на кусочке черного хлеба – по двенадцать, и – верх кулинарного мастерства и гурманства – котлета в тесте за пятнадцать копеек! Котлеты… Они были совсем небольшие, с концов такие остренькие, холодные и твердые, как камушки. Да, я их очень любил, но, признаться, представлял двухтысячный год с другими котлетами, и я знал, с какими… Однажды тот сосед – капитан какого-то ранга и его красавица-жена ими меня угостили. Почему-то я не мог попасть домой: то ли ключ потерял, то ли еще что, – сидел под дверью, пригорюнившись, а тут они – «Ну-ка, заходи!» – приказал он громко и дружелюбно. Во всей их квартире пахло чем-то одуряюще вкусным, а на столе в кухне стояла большая тарелка, в которой высокой горкой лежали котлеты – они-то так и пахли!

– Садись и ешь!

Я съел две или три штуки, больше не успел, потому что пришла мама и забрала меня, почему-то очень сердито забрала… Но я потом долго не мог есть школьные котлеты, и даже не называл их котлетами. Настоящие котлеты – это такие довольно большие, в пол-ладони круглые лепешечки с твердой поджаристой корочкой, при этом они очень легко разламываются пополам, и тогда густой теплый запах лука и чеснока, а также горячего сочного смешанного с мясом хлеба ударяет в нос так, что слюнки текут. И вот такая же точно тарелка с котлетами, как у соседа – капитана какого-то ранга, представилась мне стоящей на нашем праздничном столе во время встречи двухтысячного года, – я мечтал, а мама в это время проверяла тетради, уверенная в том, что я честно делаю уроки. Смешно? Конечно же смешно! Вместо котлетного коммунизма – бигмаковский капитализм. А Даша хорошо готовит… – Ты что, уже проголодался? Ты же сегодня два биг-мака слопал! – Сам ты слопал! Да я и не о еде вовсе, я – о Даше… Вареники, которые она приготовила в мой день рождения, были просто превосходны! Никогда в жизни не ел более вкусных вареников! (Правда, Даша сказала, что они из пачки, но я уверен, что это от скромности.) Но я все-таки хотел бы, чтобы, когда мы будем встречать двухтысячный год, на нашем праздничном столе были жареные котлеты. Я понимаю, что это блажь, блажь и нахальство, но мне все же кажется, что мечты должны иногда сбываться. – Значит, ты хотел бы встретить двухтысячный год с Дашей? – Да, хотел бы… А что, нельзя? – Ну почему, можно… Как Женька говорит: «Хотеть не вредно». – Вот именно. – А как же Алиска? – Алиска? А она прошлый Новый год дома встречала? Ей с ровесниками интересней. – И ты оставишь Женьку одну? – Почему одну? Мы никогда не встречали Новый год только вдвоем, всегда с соседями по подъезду: с Ивановыми или Глоцерами, у себя или у них поочередно. Я посчитал – двухтысячный год мы должны будем встречать у Глоцеров. Не хочу. И вообще! Я не собираюсь оставлять Женьку… И не собираюсь бросать Алиску! Просто… Я люблю Дашу, я просто люблю Дашу!