Свеча Дон-Кихота - [60]

Но Сорокина в столицах не расхваливали и не ругали. Бурно начиналась советская литература, каждый месяц на ее небосводе появлялись новые звезды, шли горячие споры о том, какой ей быть, литературе Советской республики, и никому не было дела до маленьких скандалов и маленьких рассказов безвестного сибирского литератора.

А отношения между Ивановым и Сорокиным вскоре расстроились. Всеволод Вячеславович написал Антону Семеновичу, что собирается посвятить ему свою новую повесть «Бронепоезд 14—69», которую считает наиболее «антоносорокинской» из своих вещей. Но вскоре молодого быстро становившегося знаменитым писателя новые друзья убедили, что посвящения — штука старомодная и провинциальная, и повесть была опубликована без посвящения. Сорокин обиделся[6].

…Но как бы скромно ни выглядела литературная жизнь Омска по сравнению со столичной, она все-таки существовала, и Сорокин не мог не принимать в ней самого деятельного участия. Он был одним из инициаторов создания лито при Сибполитпросвете, объединившем литераторов города. Затем лито было преобразовано в «Омскую артель поэтов и писателей», где Антон Семенович тоже играл ведущую роль. «Артель» устраивала в Доме печати или в помещении рабфака недалеко от сорокинской квартиры вечера, на которых делались доклады на весьма серьезные темы: «Психология речи», «Стихотворение как художественная теорема», «О ритмике», «О творчестве М. Кузьмина», «О творчестве Александра Блока». Одним из докладчиков был, к слову сказать, будущий известный композитор, тогда молодой литературовед В. Шебалин.

Организовывались «артелью» и популярные в ту эпоху «литературные суды». В январе двадцать второго судили футуризм и имажинизм. Обвинителем был некто Войтов, заявлявший: «Российский футуризм — это шарлатанство, одурачивание публики, а его детище имажинизм — это образоблудие». В качестве защитника выступал совсем юный Леонид Мартынов.

Судили и Ф. М. Достоевского, очевидно в связи с его столетием. Суд шел недалеко от «мертвого дома», где великий писатель томился на реальной каторге. Впрочем, где точно помещались семьдесят лет назад тюремные казармы, уже никто не знал.

В Омск приезжал молодой поэт, автор изданного в Канске фантастического романа о коммунистическом будущем «Страна Гондури» Вивиан Итин. Он отбирал стихи и прозу для нового журнала «Сибирские огни», который собирались издавать в Новониколаевске, тогда, конечно, никто не представлял, какой долгий и славный путь предстоит пройти «Огням». Литературно-художественные журналы пытались выпускать во многих провинциальных городах. Пробовали и в Омске. Здесь тиражом в 400 и 500 экземпляров вышло два номера «Искусства» — «журнала искусств, литературы и техники, временника гублитсекции и Сибирского художественно-промышленного практического института».

«Временник» был по тем временам просто великолепно оформлен — в Омске помещалось тогда единственное в Сибири высшее художественное училище, его преподаватели приняли деятельное участие в выпуске «Искусства». В содержании двух номеров журнала было немало материалов по прикладному искусству. Были напечатаны также стихи А. Оленича-Гнененко, Л. Мартынова, рассказы А. Сорокина и К. Урманова и др. «Правда» откликнулась на издание омского журнала благожелательной рецензией Л. Шмидта, где говорилось, что «Искусство» может стать «твердым центром, вокруг которого будут группироваться художественные и литературные силы Сибири».

Однако таким центром стали «Сибирские огни», а «Искусство» прекратило свое существование. Случайности тут не было. «Сибогни» с самого начала выступили как журнал с твердой идейно-художественной программой, ставящий перед собой определенные литературные и общественные задачи и целеустремленно работающий над их решением. Омский же шедевр оформительского и полиграфического мастерства выглядел сборником случайных материалов, за содержание которых редакция не брала на себя никакой ответственности. В журнале, например, было помещено две статьи к юбилею Достоевского — восторженно-панегирическая Георгия Вяткина и другая, профессора Г. Круссера, названная с мрачной прямотой: «Художник рабов». Профессор заверил: «Достоевский ныне мертв… остался и останется навсегда в прошлом… настоящему он ничего не может сказать, кроме скверных анекдотов из подполья».

В «Искусстве» Антон Сорокин печатался вместе с молодым Леонидом Мартыновым, с которым в то время очень сблизился. Мартынову не было и двадцати. Его облик тех лет зарисовал В. Зазубрин: «Леонид Мартынов сильно стучит. Огромным не по ноге английским ботинком. И оставляет на полу мокрые куски снега. Грудь он старается открыть по-матросски, но шея у него тонка. Он еще растет вверх. Стихи у него тверды на ощупь, но музыка в них не окрепла, как голос, как грудь юноши»[7].

Однако и в неокрепшей музыке первых мартыновских стихов уже прорывались отдельные ноты симфонии эпохи и начинал чувствоваться будущий огромнейший поэт: «Мы футуристы невольные, все, кто живет сейчас: звезды пятиугольные вместо сердец у нас. Мечтой о благополучии мы оперируем зло, ждем, чтоб огнями жгучими будущее зацвело. И притворяемся глупыми — умному жить больней. Пахнут землей и тулупами девушки наших дней».