Свеча Дон-Кихота - [44]
После провала первых книг перед Сорокиным вплотную стал банальный вопрос о куске хлеба. Он поступил счетоводом в Управление железной дороги. Проработав какое-то время, как все его коллеги, он пошел к начальству и, по словам Вс. Иванова, сказал так:
— Этот ежедневный урок, который вы мне даете, я могу выполнить вместо целого дня в один час. Я прошу вас давать мне двойной урок, на который я буду тратить три часа в день по моему новому способу ведения бухгалтерских книг и отчетов. Но я буду выполнять двойной урок только при том условии, если вы мне разрешите все остальное время писать мои рассказы.
Писать на службе рассказы на таких условиях ему разрешили. В Управлении дороги Сорокин прослужил много лет. Он не делал никакого секрета из своего «нового способа», но его система оказалась настолько сложной, что никто из сослуживцев так и не сумел овладеть ею.
Вообще, по складу ума Антон Семенович был изобретателем, рационализатором и отказался от «практических дел» вовсе не по неспособности к ним.
Из истории первых своих шагов на литературном поприще Сорокин вынес твердое убеждение, что одного таланта (а в свой талант он верил непоколебимо) мало, совсем мало для признания. Главное — реклама. Умение привлечь к себе — любыми способами — всеобщее внимание.
— После хорошей, умной рекламы, — говорил он, — можно печатать любые, самые плохие сочинения, и публика, ослепленная рекламой, будет считать их шедевром. Но поскольку у меня нет плохих произведений, люди будут читать мои хорошие и извлекать из них для себя пользу. Ничего сложного. Дело маленькое.
И он решил стать великим рекламистом.
К этому времени Сорокин, отец и сын, давно уже жили в Омске, в том самом двухэтажном доме на Лермонтовской.
Дом этот прочно вошел в биографию писателя, да и в историю сибирской литературы, и очень жаль, что нет в нем музея.
Он сам вроде бы стал частью Антона Сорокина. Он тоже был странен.
Если смотреть на внушительный фасад особняка, он кажется очень вместительным. На самом деле на втором этаже, где жил писатель, было только две комнаты. Одна из них служила Сорокину и столовой и кабинетом. Н. И. Анов, часто бывавший в ней, вспоминает стоявший в углу сконструированный самим Антоном Семеновичем шкаф. Его можно было мгновенно превратить в кровать. Гостей Сорокин уверял, что шкаф может служить и в качестве дивана и в качестве письменного стола, а в случае нужды — и гроба.
Как-то у Сорокина, кажется, уже после революции, брали подписку о невыезде (он часто давал поводы для таких «административных мер»). Писатель с гордостью заявил:
— Да я четверть века не выезжал из своего дома!
Домоседом он, действительно, был на удивление. До самого года смерти он из Омска выезжал лишь несколько раз к родственникам в Павлодар (бывая при этом не только в городе, но и в окрестных степях).
Человек с воображением может совершить кругосветное путешествие, не выходя за пределы большого порта; одесситы это хорошо знают.
Омск десятых годов был большим портом. У устья тихой Омки пересеклись два великих пути — голубой и черный. По голубому иртышские «товарпары» каждый день с мая по октябрь отправлялись вверх — в Павлодар, Семипалатинск, Усть-Каменогорск, в глубь казахских степей, к китайской границе — и вниз в Тобольск, Тюмень, Тару, в таежные урманы, до тундры, до Обдорска, до ледяной Обской губы. Проворно шлепая плицами колес по упругой, прохладной, отливающей зеленым воде, пароходы тащили в глушь дары цивилизации начала века: сенокосилки и винчестеры, локомобили и гитары, перевязанные пышными бантами, сепараторы и граммофоны с устрашающей величины рогами-трубами, смирновскую водку и шустовский коньяк. В обмен привозили они к омскому устью «дары земли» — мягкие горы драгоценных мехов, тюки выделанных кож, выкопанные из вечной мерзлоты клыки мамонта и бочки алтайского меда, тяжелое желтое масло и тусклую железную руду.
А черный рельсовый путь уже два десятка лет соединял столицы с Тихим океаном. Составы стучали по нему неумолчно. Недавно еще их заполняли серые шинели солдат, которых везли навстречу японским пулям. Потом вдоль великого Сибирского пути заметались огненные флаги восстаний — железнодорожники были передовым отрядом малочисленного еще рабочего класса Сибири… Теперь составы везли в Сибирь по хитрому плану Столыпина переселенцев: если в XIX веке после реформы за Уральский хребет из Европейской России переселились десятки тысяч мужиков, то в годы перед первой мировой войной — полтора миллиона.
Оживлялась культурная жизнь Сибири. В губернских и областных городах замелькали серые тени синематографа. То там, то здесь начинали выходить газеты — «Сибирская жизнь» в Томске, «Жизнь Алтая» в Барнауле, «Приишимье» в Петропавловске, «Сибирь» в Иркутске. Они хотели быть такими, как «настоящие», столичные, они вступали друг с другом в полемику, они отважно критиковали думы и управы за грязь на улицах и малое число ночных фонарей. Они хотели публиковать оригинальные стихи, рассказы и даже романы. Антон Сорокин печатался в некоторых из них.
Омск стремился стать столицей всей Сибири. Или, по крайней мере, Западной. Разумеется, не административной, — ею он и так был, — а духовной.
