Свеча Дон-Кихота - [46]

Новоселова слушает человек атлетического сложения — трудно поверить, что работает он не грузчиком, а бухгалтером. Его рассказы о сибирских железнодорожниках, особенно опубликованный в «Первом литературном сборнике сибиряков» «Стрелочник Гранкин», хорошо известны собравшимся, но им неизвестно, что Феоктист Алексеевич Березовский, член РСДРП(б) с 1904 года, — один из руководителей подпольной организации омских большевиков. Позднее в 20-е и 30-е годы произведения Березовского, который станет профессиональным писателем, такие, как «Варвара», «Мать», «Таежные застрельщики», будут пользоваться большой популярностью, выйдет даже собрание его сочинений…

По другую сторону Новоселова разглаживает пышные усы Георгий Вяткин. Сейчас он, человек чуть моложе Сорокина, пожалуй, наиболее признанный из всех своих товарищей. Его стихи печатают столичные толстые журналы — «Русская мысль», «Вестник Европы», «Русское богатство», его рассказ «Праздник» отмечен премией на всероссийском литературном конкурсе, посвященном столетию Гоголя, его сборник «Под северным солнцем» в 1912 году вышел третьим изданием. Вяткин эрудит, свободно цитирующий в разговоре древнеримских, персидских, индийских поэтов, читающий на память Гейне по-немецки, а Мицкевича по-польски. Но боги его — Достоевский и, особенно, Бальмонт; поэтической манере прославленного символиста он усиленно подражает.

Посередине, над полупустой тарелкой с шаньгами задумался, опустив большую голову, совсем почти седой, но с густейшей гривой старого льва и длинной бородой патриарха ветеран — бывший каторжанин Соколов, боец арьергарда «Народной воли», друг Якубовича-Мельшина и Германа Лопатина, навсегда теперь осевший в Сибири. Он печатает в омских газетах воспоминания о друзьях революционной молодости, да и злободневную публицистику под псевдонимом «Митрич».

А у другого конца стола — Антон Семенович. Он рассказывает молодым прозаикам Ершову и Урманову историю возвышения знаменитой омской купчихи Шаниной:

— История простая. Торговала дегтем под горой. Потом попала горничной к купцам Кузьминым. Ну, понятно, что у купцов горничная делает. Для сокрытия, как говорится, девичьего греха Кузьмины выдали ее за приказчика Шанина, омского доверенного Дерова. Дали приданое, да девица и сама, греша, воровать успевала. Деров, чтобы обмануть кредиторов, оформил фиктивную продажу своего магазина Шанину. Но тут старый волк просчитался: супруги Шанины ему показали кукиш — у них оказалось достаточно денег, чтобы самим вести дело. Однако муж Шаниной только мешал — размаху у него не было, хоть в хозяева попал, а в душе приказчиком остался. Она его и отравила. Дело маленькое. Построила еще один магазин — на том именно месте под горой, где в молодые годы деготь продавала. Торговля по всему Иртышу. Миллионы. А сейчас госпожа Шанина член, кажется, десятка благотворительных и даже научных обществ…

Внимательно слушают Сорокина молодые прозаики. Один из них пишет хорошие, документально точные рассказы о тяжкой дороге переселенцев. Второй, Кондратий Урманов, совсем еще начинающий, талант его полностью развернется уже в советское время, а творческий путь продолжится до наших дней…

Таков был круг писателя Антона Сорокина в предреволюционные годы. Отношения с «кругом» не очень близкие, но корректные. Обычно. Но бывало, что «круг» выходил из себя. С Сорокиным переставали здороваться. Как-то омские писатели даже опубликовали «манифест», где торжественно клялись отказаться от сотрудничества в любом печатном органе, который опубликует хотя бы строчку Антона Сорокина.

Между тем, Антон Семенович охотно рекламировал не только себя, но и своих коллег. Публично заявлял, например: «Александр Новоселов, Георгий Вяткин — гений первый сорт». Возможно, в определении сортности гениев была ирония (а может, и не было — со словом Сорокин часто обращался страшно небрежно), но однажды он назвал Новоселова «великим писателем» совершенно всерьез, рискуя при этом жизнью (об этом тоже после).

Но люди «круга» испуганно шарахались, слыша такие дружеские рекомендации. Они совсем не стремились числиться в гениях. Но им очень хотелось, чтобы все признали, что они настоящие писатели, совсем такие, как столичные, хоть и не из очень известных.

Рекламные скандалы Сорокина первоначально не нарушали буквы закона и внешне не выглядели неблагопристойными (и позже, после революции, он писал московскому знакомому: «Жаль, что я не в Москве… Есть еще силы, натворил бы я там литературных дел, люблю я поскандалить с толком, чувством и, главное, тихо, незаметно…»). Для начала он стал клеить изобретенным им необычайно прочным клеем отрывки из своих произведений на афишных тумбах, заборах и стенах домов. Отрывки выглядели таинственно и очень смущали горожан. Вывешивал Сорокин, впрочем, и отдельные свои изречения.

Затем, найдя, что редактора сибирских газет и журналов так редко печатают его потому, что считают литературным неудачником и графоманом, он принялся посылать свои рассказы в редакции под различными псевдонимами или вообще под чужими фамилиями. Каждый раз, когда редактора попадались на удочку, Сорокин сообщал об этом публике, снисходительно жалея редакторов за глупость и неумение выполнять свои обязанности.