Свеча Дон-Кихота - [40]
Когда читаешь это стихотворение, то вспоминаешь знаменитые чеховские слова о человеке, выдавившем из своей крови раба.
Васильева иногда называли рабом своих страстей, и они действительно нередко жестоко мучили и казнили его. И вот в финальном стихотворении Васильева человек побеждает свои темные страсти, одухотворяет и преображает их, причем в тот момент, когда у них больше всего возможностей отчаянным слепым потоком вырваться наружу и захлестнуть сознание.
«Прощание» написано человеком, который знает, что клевета и предательство уже нанесли ядовитый удар, что спасение невозможно. И великим усилием духа этот человек заставляет смертельную горечь, обиду, ужас гибели уйти куда-то вглубь, отступить перед грустно-радостной благодарностью людям, которых оставляет навсегда, благодарностью за то, что был в их семье, в великом человеческом единстве, жил и шел с ними рядом. И чувству своей и в смерти неразрывной близости с родиной, которой крепнуть и цвести, как бы драматично ни складывались людские судьбы: «Он, и долог путь к человеку, люди. Но страна вся в зелени — по колено травы…»
Если можно какое-нибудь стихотворение назвать самоотверженным, то, конечно, именно это.
Им Павел Васильев окончательно и сполна рассчитался с тем темным, что пятнало его жизнь, и просветленным, мужественным, мудрым ушел в смерть и бессмертие.
1972
Свеча Дон-Кихота
(повесть об Антоне Сорокине)
Бабушка моя Анна Александровна Лукьянова читать умела и в старости даже сама одолевала толстые тома романов Диккенса; требовалось ей, правда, на каждый том месяца два. Но вообще она, естественно, была так далека от проблем литературы, как и полагалось быть дочери сурового и богобоязненного солдата из кантонистов, который после службы осел в Павлодаре, очень рано осиротевшей, ставшей девчонкой на побегушках в доме знаменитого павлодарского богача Артемия Дерова, вышедшей потом замуж за такого же нищего, как она сама, парня, кочегара на первых иртышских пароходах, а позже — слесаря в Омских железнодорожных мастерских, и прожившей с ним в хлопотах и заботах шестьдесят лет. И все-таки о двух «историко-литературных фактах» я впервые узнал — в детстве — именно от нее.
Во-первых, она любила повторять, всегда довольно улыбаясь при этом, забавные, хотя малопонятные строчки, навсегда запомнившиеся мне с тех лет: «Разорвался апельсин у Дворцова моста. Где высокий господин маленького роста?» Уже став взрослым и закончив факультет языка и литературы пединститута, я в простоте душевной полагал, что это из какого-нибудь лубка, и лишь значительно позже с удивлением обнаружил: это стихи Саши Черного, говорят они о событиях 1905 года в столице империи, разорвавшийся апельсин — это бомба дружинников, а «высокий господин маленького роста» — сам Николай II. Конечно, бабушка не знала, кто такой Саша Черный, но, выходит, знаменитые петербургские революционно-сатирические журналы девятьсот пятого года доходили и до сибирских железнодорожников.
А во-вторых, я впервые услышал от нее об Антоне Сорокине — и само имя его и кое-что из рассказанного ниже. Соблазнительно было бы мне предположить, что она знала Сорокина как земляка — оба они родились в Павлодаре в одном и том же 1884-м году; в доме Деровых миллионеров Сорокиных, их постоянных соперников и конкурентов, поминали, надо думать, часто, но боюсь, что это только мое предположение. Скорее же бабушка знала о Сорокине просто потому, что его знал весь город. Старожилы многое помнили о нем и десятилетие спустя после его смерти, и только война и гигантские волны эвакуированных смыли эту густую память.
А раньше в Омске его знали решительно все.
Он был такой же городской достопримечательностью, как каланча, как Любинский проспект, как купленный городским головой у бельгийцев железный мост, через Омку или горделивая память о том, что Достоевский прошел через «мертвый дом» именно здесь.
Им гордились, им хвастались перед приезжими, словно каким-нибудь редкостным экзотическим экспонатом в зверинце.
Любой омич знал, что он, счетовод управления Сибирской железной дороги Антон Семенович Сорокин выдвигал себя на Нобелевскую премию;
разослал одно из своих произведений главам всех монархий и республик мира (ответил только император Сиама, любезно сообщивший, что в его империи нет ни одного человека, владеющего русским языком, и поэтому, к сожалению, познакомиться с содержанием книги г-на Сорокина не представляется возможности);
опубликовал в «Огоньке» (еще дореволюционном) собственный некролог, где сообщалось: писатель Сорокин покончил с собой, выпрыгнув из аэроплана во время полета над городом Гамбургом;
печатал и расклеивал на стенах такие, например, объявления: «Каждому, прослушавшему десять моих рассказов подряд, выплачиваю керенку, желающие благоволят приходить ко мне на дом. Национальный писатель, гордость культурной Сибири Антон Сорокин».
И совершил еще сотни подобных поступков — нелепых, дерзких, безумных, бессмысленных.
На приезжих, первый раз слышавших о гордости культурной Сибири, все это, бесспорно, действовало. Писатель Михаил Никитин вспоминает:
