Свеча Дон-Кихота - [24]

Конечно, Павел знал цену этой салонной славе, но все-таки не отказывался от ее соблазнов — ведь он был еще очень молод. Бывало, что ассамблея заканчивалась скандалом, затеянными Васильевым, но новых Эллочек это не останавливало — васильевские скандалы даже придавали ассамблеям пикантность…

Как-то Васильев повез жену к Клюеву. Одежду у гостей принял мальчик с удивительно красивыми глазами.

— Знакомьтесь: моя жена Лавиния, — представил его Клюев.

Старик юродствовал. Теперь он служил оценщиком старинных икон в антикварном магазине.

Хорошо было после всего этого отправиться бродить по Москве, не обращая внимания на дождь, смотреть, как вскипают пузыри в лужах на только что проложенном асфальте, как поднимается корпус новой гостиницы в Охотном ряду, как кипит работа возле станции будущего метро. Дождевые струи смывали с души всю чадную накипь, осевшую на «ассамблеях». Хорошо было, вернувшись после такой прогулки в свою библиотеку, переодеться в сухое, спросить у Елены стакан крепкого чаю и сесть над чистыми листами с твердой уверенностью, что за ночь они покроются самыми нужными, единственными во всем мире словами нового стихотворения.

Работал Васильев неправдоподобно много, и уж этому никакие салоны помешать не могли. Что бы ни случилось — большое горе или большая радость — чистые листы каждый день ждали его, и он обязательно приходил к ним. Это было как жажда, которую не утолить.

Однако интересы Васильева не ограничивались одной поэзией. Бывало, что на листах вместо рифмованных строчек появлялись цепочки латинских букв и математических знаков. Николай Корнилович не зря считался отличным педагогом, умеющим прививать любовь к своему предмету, — высшая математика на всю жизнь осталась для Павла коньком, хобби.

Книг Васильев проглатывал уйму. Помимо художественной литературы читал труды по истории, философии, эстетике, и его безукоризненная память навсегда удерживала прочитанное.

Как-то в компании, где были академик П. П. Лазарев, Иван Михайлович Москвин, балетмейстер Большого театра Тихомиров, речь коснулась собора святого Петра в Риме — кто-то из присутствовавших недавно побывал в Италии. Начали вспоминать историю создания собора, но быстро запутались в именах и датах. Тогда в разговор вступил Васильев, очень сжато и ясно рассказал о том, что над проектом собора в 1504 году работал живописец Браманте, что в его строительстве принимали участие Бернини, создавший наружные колонны, и Микеланджело, которому принадлежит алтарная часть собора. Поэт спокойно, не напрягая память, вспоминал десятки имен, давал лаконичные, но яркие характеристики архитекторов, живописцев, скульпторов итальянского Ренессанса. Когда он кончил, Москвин недоверчиво пожевал губами:

— Ну, Павел Николаевич, стихи у тебя хорошие, а тут ты хватил. Нельзя столько помнить. Сочинил, поди, половину?

— Это нетрудно проверить, — заметил кто-то.

Москвин подошел к книжному шкафу, нашел нужную книгу, минуть пять сосредоточенно листал ее, а затем вернулся к столу и молча поцеловал Павла. Кругом зааплодировали, а Васильев сидел неподвижно, тщетно борясь с победной улыбкой, упрямо поднимавшей уголки его губ.

…А дым тянулся за огнем, стлался, чадил. В конце марта 1932 года Васильев был арестован. Около двух месяцев он находился под следствием, потом был освобожден.

Во время следствия молодой поэт познакомился с несколькими видными чекистами, сумевшими разобраться в сложных обстоятельствах и понять, что Васильев — совсем не враг. Но «салонные» знакомые от Павла на какое-то время отхлынули — перепугались. Хуже, что струсили и в редакциях, перестали принимать стихи. Васильев стиснул зубы, работал в одиночестве — писал «Соляной бунт».

Через несколько месяцев все успокоилось, двери редакций снова широко раскрылись, поклонников и поклонниц вновь можно было черпать ложкой, как уху.

В Павле Васильеве видели надежду нашей литературы виднейшие строители социалистической культуры. Как-то весной 1933 года у Анатолия Васильевича Луначарского собрались А. Н. Толстой, Гронский и другие литераторы. Луначарский был уже тяжело болен, до смерти ему оставались считанные месяцы, но по-прежнему фейерверочно яркой была его речь, по-прежнему с живейшим интересом следил он за всеми событиями культурной жизни страны и всего мира. Луначарскому пришлось уйти с поста наркома просвещения, на котором он работал с первых дней Октября, но его авторитет, авторитет крупнейшего ученого-марксиста в области общественных наук, ученика и друга Ленина, оставался незыблемым. Говорили о его недавней реплике на диспуте в Коммунистической академии. Анатолий Васильевич выступал в прениях:

— Ленин говорил по данному вопросу, что…

— Позвольте,— прервала оратора сухопарая аспирантка в очках, — Ленин этого не говорил. Я не знаю такой цитаты.

Анатолий Васильевич улыбнулся.

— Вам, милая девушка, Ленин, возможно, и не говорил, а вот мне Владимир Ильич это сказал…

Разговор коснулся уже многих тем, когда Алексей Толстой назвал имя Павла Васильева.

— Судя по тем стихотворениям, которые я читал, — сказал он, — это поэт совершенно исключительного дарования.